— ... и я летела, и это было так высоко... и так... великолепно, – с придыханием вещает Злата, не в силах даже слов подобрать, чтобы описать то, что она чувствовала давно когда-то. Она обмахивает лицо ладонью, улыбается так широко, что улыбки этой хватило бы на весь мир, а может даже и на всю Москву, а на глазах блестят слезы. Реально слезы. Она так счастлива, и все вокруг кажется таким прекрасным, что она не выдерживает. Не могущие облечься в слова эмоции каплями сползают по веснушчатым щекам. Ей так хорошо, вот прямо здесь и сейчас. Голова ее покоится на чьем-то до безумия удобном плече, а пальцы левой руки методично перебирают чьи-то еще невероятно тактильно-приятные пряди волос. Злату просто распирает от этого всего. Может быть потому, что жизнь ее течет так, как она мечтала всегда. Но скорее всего виною тому маленькие цветные таблетки, которые полчаса назад путешествовали с одного языка на другой. Они все семья здесь, кажется, и каждому хочется делиться друг с другом этим бесконечным всепоглощающим счастьем. Плевать, что две трети присутствующих здесь ей не знакомы даже, они все равно все связаны, как-то духовно, что ли. МДМА всегда были ее любимым развлечением.

Телефон с десятком пропущенных и парой десятков непрослушанных голосовых валяется в сумке, возможно не в Златиной, но ей так все равно. Ее целует кто-то, она целует кого-то. Сплетения тел, языков, запахов заставляют ее чувствовать себя невероятно живой. Какое дело ей до тех, кто пытается связаться с нею через бездушный гаджет, когда все тепло – оно здесь вот. Она возможно мечтала бы о Питере так, как мечтает добрая часть окружающих ее. С его невообразимой архитектурой, душевными коммуналками и трехметровыми потолками. С его дождем, влагой и ветрами, пронизывающими даже кости насквозь. С его безудержными тусовками, пьяными и веселыми лицами, отсутствием любых запретов в голове и не в голове. Мечтала бы, если бы не успела там пожить. Там, и много где еще. Ее впечатлений о разных местах хватило бы на несколько суток рассказов, но зачем оно все, если каждый раз она начинает с чистого листа. Новый город, новая история, новые люди, новое все. Неизменным остается лишь имя, ее имя, к которому она так прикипела. Злата думает, что оно у нее было всегда, она просто не знала раньше, как не знала раньше еще много всего о себе и об этом большом необъятном мире. Ее имя и Ваня, который всегда просто Ваня, и больше она его никаким помнить не желает. Он переходит с нею от страницы к странице, от главы к главе, но все, что было до, остается там. К тому же, если бы не он, где бы была она сейчас. Уж точно не здесь, не среди этих прекрасных людей. Где бы был он, если бы не она – это вообще отдельная тема. Он не любит ее обсуждать, Злата – любит.

С тех пор, как у нее появились ноги, она уходила от него сотни раз, и столько же возвращалась обратно, жалея. Ей нравится думать, что без нее он пропадет, ведь наверняка пропадет. Она его ангел-хранитель, и пусть крылья ее теперь эфемерны, этого достаточно для того, чтобы сберечь его. Для себя или для чего-то большего – это неважно. Важно, чтобы он просто был, и она об этом знала. Сейчас она знает, хоть и не думает о нем за последние сутки ни разу, и это дает ей силы побыть собой, побыть для себя, ведь слишком долго она была для него.

Злата проходит на кухню чьей-то большой квартиры, продираясь через завесу дыма. Наливает себе шампанского в кружку с чайными разводами, берет со стола яблоко – не молодильное, а пластиково-безвкусное из ближайшей Пятерочки, она их ненавидит, но ничего не может с собой поделать – обтирает его о юбку длиною по самое не балуй («Злат, а че вообще не без?» – закатил бы глаза сейчас Ваня), кусает. В эту минуту оно – самое вкусное в ее жизни. Все нервы, все струны ее души оголены на максимум. Ей не больно, ей безумно приятно. В тысячи раз сильнее ее ощущения, разве может быть такое на трезвую? Злата не любит быть трезвой. Допивает залпом, огрызок бросает в мусорное ведро, возвращается. Садится на чьи-то колени бесстыдно, потому что стыд – это социальный конструкт, а конструкты – единственное, что ей претит в социальности этой. Если бы у слова «социальный» в словаре была иллюстрация, ею точно стала бы Златина фотка.

Из чужих объятий ее грубо выдергивают сильные руки. Еще не обернувшись она чувствует на себе хмурый взгляд. Оборачивается таки, тянет губы в счастливой улыбке.

— Вааааань, а ты чего здесь? – не строит из себя дурочку, действительно не понимает, как он сюда затесался. Ему не нравится, как она растягивает слова, но она над собою не властна. Ни над языком своим, ни над действиями, ни над мыслями даже. Она полностью отдалась эйфории и возвращаться из этого состояния абсолютно не хочется. Руки ее обвивают его шею. Она как будто бы даже рада, наверное, видеть его. Она вообще всему сейчас рада. Жесткая ткань рубашки приятно царапает хожу, Злата вдыхает судорожно, прижимается к груди его на секунду, и делает шаг назад. Обухом по голове приходит понимание: он ее сейчас заберет.

— Не пойду никуда, – бурчит, забивается в угол дивана, обхватывая колени руками. Так по-детски. Детства у нее никогда не было, поэтому расхлебывать сейчас приходится обоим. Инфантильные, не способные стать друг для друга ни матерью, ни отцом.

У тебя может быть какая угодно репутация, тебе могут сколько угодно доверять или не доверять, но когда информацию по факту доносят всё-таки именно тебе — это, наверное, и есть прагматичное определение того самого результативного обаяния. Детали не важны.

Следить за путешественником — это вообще-то не цель Кэйя; не изначально и до сих пор не. Просто временами эффективный метод, позволявший обходить пустые траты времени. Слежка также методами альтернативными и, как умудрялся проворачивать капитан, не своими глазами вовсе, почти добровольная, но... Суть не в том.

В Тейвате что-то намечалось. Происходить-то уже происходило, жизнь на месте никогда не стояла, но сейчас речь шла о чём-то серьёзном; масштабном; по-настоящему. Кэйя не брался судить, равносильно ли это тому_событию, связано ли с ним, являлось ли последствием или чем-то отдельным, однако что-то намечалось — точно знал. Вообще знал много, но теперь, когда слишком много не случайностей посыпались то тут, то там, это "знал много" приобретало настолько большое разнообразие смыслов, что хоть зубы стирай от попыток разобраться. Или от ужаса выводов, когда всё-таки удаётся разобраться.

Бард, архоны, путешественник, Шторм, происходящее в Ли Юэ, опять-таки, снова путешественник, опять архонты, везде чёртовы боги, везде что-то глобальное, везде такое... взаимосвязанное и дурное по сути. Разумеется, занимательно; разумеется, Кэйе нравилось; разумеется, он ради чего-то подобного может и жил. А всё-таки. Лиц на сцене слишком мало, а игра их едва ли была честной, ведя к последствиям сомнительным. И если против нечестной игры Олберич, в общем-то, ничего не имел и даже поощрял, ибо не скучно, то к остальному имелись вопросы. Особенно на фоне того, что впервые за долгие годы общая ситуация стала отдавать чем-то очень личным.

Конечно же, Джин в курсе. Путешественник был правда полезным, правда вносил интерес, правда представлял из себя что-то новое, не-случайностью вписанное в его мир, и, наверное, Кэйя был по-своему ему за это благодарен. Как стоило быть благодарным рыцарям Ордена. За то, к примеру, что их капитан щедро позаботился о том, чтобы они всё пропустили; и вернулись домой. Не по частям.

Конечно же, Джин в курсе, и это было хорошо и плохо одновременно. Олберич не слишком загонялся на эту тему, но ради какой-то формальности, что стала привычкой, словно бы нужным якорем, значение оно всё-таи имело. Вот только судя по тому, что та назначила капитану взять с собой "кого-то ещё" — ни черта не понимала, или понимала слишком мало, или понимала не так. Естественно. Потому что Кэйя, увы, понимал не всё, но достаточно, чтобы считать это глупым, непредусмотрительным и поспешным решением. И именно потому, единственно владеющий полученной информацией ака часть верхушки Ордена, совершенно случайно завёл рыцарей на полмили от предполагаемой точки наблюдения; случайно произошёл обвал, разделивший его и рыцарей; случайно самостоятельно оттуда не выбраться, пускай воздуха и хватило бы на несколько суток. Надо доложить, пускай подождут подмоги. Случайности случайны, а две вещи в них точны: никто не умрёт и мешать не будет также — никто.

Следить за путешественником — это вообще-то не цель Кэйя; но одно из средств, что на этот раз вкупе с прежним диалогом дало результат. Путешественник как минимум не соврал, неизменно не имея некоторых мотивов. А значит, дальше Кэйя сам. Тем более что по дороге ему попались монстры, зараженные до одурения, до скрипа зубов знакомыми мотивами. Теми, что прежде Кэйя, стоило попасть в принявший его дом, он встречал так редко, и те, что стали куда более частым явлением с появлением... Да, в общем-то, всего ранее озвученного: бард, путешественник, дракон. Хотя их самих капитан с Орденом Бездны, с Бездной, да даже с Фатуи — не связывал. У него имелись свои теории, куда менее простые, совсем не радужные и путавшие даже его самого. И то знакомое-забытое ощущение, что преследовало Олберича, когда он теперь приближался к месту, оставив рыцарей за "завалом", стоило только увидеть знакомый берет, видимый в ночи и при свете дня... То ощущение, что отдавалось неприятной, раздражавшей и беспокойной пульсацией в глазу, чего не ощущалось бы словно целую вечность; то ощущение, что Кэйя ненавидел, но наяву и в кошмарах не мог отделать от себя, словно оно какой-то едкой точкой застыло в нём и... То самое ощущение, что не давало сомневаться: что-то приближается. И кто-то более чем активно работает над этим. Не суть даже важно кто, а вот возможности... нет, способы воплощать эти возможности — впечатляли. От эстетики пагубности до ужаса перевёрнутого вверх дном мира, лишающего его себя.

Какое-то время Олберич выждал, отсчитывая что-то в голове беззвучными постукиваниями пальцев, а после и сам двинулся в пещеру: Венти непременно успел продвинуться на достаточное расстояние. И, раз пещера не обрушилась ни после нахождения в ней Итэра, ни сейчас, когда бард там, то мужчине также можно последовать примеру. Он готов чем угодно поклясться и сделать ставку на сколько угодно долгую трезвость, что там будет нечто, способное его удивить. Приятно или нет — понятие всегда относительное, как посмотреть. И если бы не то, чем прежде поделился путешественник, Кэйя быть может даже оказался бы выбит их колеи. Если бы перед тем, конечно, смог успешно оказаться не выбитым ловушками (одно удовольствие пробираться, хотя и надоедливо, если честно; упс, даже рухнул не с концами).

Про себя капитан даже присвистнул, уставив взгляд на статую и не отводя его до тех самых пор, пока внимание не привлёк Венти. Если честно, не казавшийся сейчас опасным. Это не самоуверенность Кэйя, просто... посмотрите на него. На его позу, на его на руки. Достаточно увидеть Венти лишь единожды в его "обычном" расположении, чтобы сходу уловить разницу.

Потому, когда взгляд морозного глаза оценил барда, вновь вернулся к статуе. Это правда выглядело серьёзно и даже дико, несмотря на личное отношение к проявлению божественного в мире. Некая грань и... технология? Магия? Что за чары? Подобных установок Кэйя не припоминал. Нет, кто это сделал — то что не первоочередное, даже то, зачем — не настолько важно, как гипотетическая вероятность того, что раз подобное провернули с одной статуей, то могут повторить это с другими. Со всеми другими. И тогда вся эти энергия... оу... оу-у-у. Всё-таки Венти выглядел очень погано, а скелеты внутри капитана назойливо вытанцовывали, желая раскрыться.
Ладно.

- Кэйа? – удивленно пробормотал Венти и осторожно опустил лук. – Что... что ты здесь делаешь?

Поднял руки, улыбаясь. Мол, я не вооружен, о, что вы, с оружием на тех, кто с миром, без паники.

— Заблудился в поисках головной боли, — чуть растянуто и едва играючи, в своей обычной манере выдал Кэйя, приближаясь и к Венти, и к этой штуке соответственно. Богатое же у кого-то воображение, однако; и завидные ресурсы на их воплощение. У его Ордена таких, если честно, едва ли нашлось бы, увы. — Похоже, удачно заблудился, — едва наклонив голову, когда взгляд наконец опустился на Венти так, чтобы застыть на нём. Где-то по краям радужки отражалось то подобие анти-света, что источала статуя.

— Что-то мне подсказывает, что это так не задумано? — изначально, разумеется. Впрочем, по тому, как сие прозвучало, можно было догадаться, что капитан вполне серьёзен в своих намерениях и вести себя будет соответственно.

— Что ты намерен с этим делать? — у Кэйи сотня вопросов, и он не знает, имелись ли ответы у Венти хоть на половину из них. Внешний вид барда не обнадёживал на веру в подобное ни на йоту, вот совсем нет, ну никак, и тем не менее... если объединить их все, то получится один вопрос, что и озвучил. Как хотите, так трактуйте. Тоже тактика.

Забавно: путешественник, бард, Бездна, скверна, Орден, может быть Фатуи. Всё то, за чем следил, что объединял и в чём копался Олберич, снова сошлось воедино, словно магнитом притягивалось. Что же, чёрт подери, должно было произойти? Одну катастрофу Кэйя уже видел. Если честно, второй — даже в половину от прежней — было бы здорово избежать. Крайне желательно. Критически необходимо. Спасибо, кэп.

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.
Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -
- Доктор? Тут ничего нет...
Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.
- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.
Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...
Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.
- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.
- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.
- Я не оставлю тебя одну!
- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.
Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.
И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.
- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

Как-то в детстве потерялась Марья в Тёмном лесу. Скакала босыми ногами по мягким моховым кочкам, бежала за сверкающей стрекозой с большими разноцветными крыльями и опомнилась только, когда ветви корявые зацепили подол её темно-синего сарафана. Наказывали ей тётки, чтобы лучше под ноги смотрела, чем ворон считала. Припоминали ей, как уже падала она в реку с небольшого пригорка и колени в кровь разбивала, пытаясь поймать воздушного змея. Но всё Марье было нипочем. Подумаешь, разбитые коленки да царапины на руках, когда волшебный мир такой яркий, манящий и добрый. Не было у неё до этого раза возможности поиграться с потусторонним. А Тёмный лес манил своими секретами и загадками. А загадки разгадывать Марья всегда любила. Вот и тогда ей пришлось обернуться назад и увидеть, как деревья по обе стороны обступили её тропинку и загородили собою путь домой. Призадумалась царевна и заметила, как на её маленькое девичье плечо присела та самая озорница-стрекоза. Завела проказница её в самую чащу недоброго леса. Как теперь дорогу домой сыскать и не быть съеденной серыми волками али ещё кем недобрым?
Присела Марья на пенёк и принялась думать-гадать, кто же ей смог бы помочь выбраться из Тёмного леса? Может, сам Лес и отпустит её, попроси она ласково? Поднялась она на ноги, поклонилась Лесу в пол так, что длинные растрёпанные косы опустились на залитую росой зелёную траву. Улыбнулась Марья и озвучила громко свою просьбу – домой вернуться, к Морскому царю. Не хотелось ей ветки ломать да биться с кем-то. Не умела ещё и доброй слишком была. Но Лес ей ничего не ответил. Как бы Марья ни просила его, как бы не уговаривала и не обещала кланяться всегда, когда видит его, не слушал он её. Забрал к себе Лес царевну и решил не отпускать. И только она собралась пробираться сквозь колючие ветви, как схватил её кто-то сзади и прижал к себе крепко, шепнув тихо на ушко: «Ох, глупые нынче царевны пошли! Всё в добро верят, а их косточки потом ходи собирай по всей чаще!» То Леший ей встретился, а перед глазами Аука запрыгал и рукой своей зеленой в живности всякой дорогу царевне указал: «Сыт Лес сегодня, царевна. Поиграть с тобой захотел. Потому и мы тебя так быстро нашли и домой, так уж и быть, проводим.»
На краю леса обернулась на них Марья, поклонилась в пол и хотела было поблагодарить обоих, но покачал головой косматой Леший и шёпотом промолвил: «Не играй, царевна, так больше. Не ходи никуда одна. Ни с кем в Тёмном лесу не заговаривай. Никто там тебе никогда не поможет просто так, а то и съедят, даже заметить не успеешь. Заруби себе это на носу! Темнота – враг твой!»

Темнота – враг мой.
Вот уже двадцать шесть лет она жила с ощущением, что вокруг неё не новый «технологичный» мир, а Тёмный лес: всё ветки свои корявые сводит и дорогу домой, до Вани, прячет. А недавно ей и вовсе показалось, что смирилась она наконец-то, что не встретит Ваню больше. Нет его, а был ли – никто ей и не ответит на этот вопрос. Водяной, услышав ночные размышления царевны, плескающейся в ванне, только привычно улыбнулся и молча закурил, не желая вступать в очередные словесные бои на тему, которая себя уже изжила. Жизнь в Тёмном лесу не так уж и плоха, если знать, с кем дружить, а кого стороной обходить. Леший и Аука были не совсем правы.

Оставив мужа в столице, царевна отправилась в Северную холодную. Пришла пора заняться любимым делом – контакты новые заводить. Привезла она с собой целые сундуки роскошных нарядов из тканей, каких и сейчас днём с огнём не сыщешь. Решила, что найдёт ещё одного купца-инвестора для открытия своих ресторанов в Санкт-Петербурге, а то в Москве их уже и так было достаточно. Хотелось ей чего-то нового, своего, без помощи Водяного. А он лишь рукой махнул и сказал, что через пару дней сам к ней явится, посмотреть, чего она там на своих приёмах отыскала. Заодно, может, и сам кого интересного встретит для будущих деяний.
Настроение у Марьи было прекрасное до самого отъезда. Но как только переступила она порог поезда, появилось предчувствие, что случится что-то важное через семь сотен километров отсюда. Страшно ей стало всего на один миг, а когда поезд тронулся, она погладила своё новое обручальное кольцо и вдруг захотела снять его. Но не стала. С ним куда спокойнее, чем без него.

Обычно дождливый город встретил её ярким солнцем в светло-голубом небе и длинной блестящей машиной черного цвета. Вкусными завтраками и улыбчивыми людьми, которые как будто всегда были счастливы. И с каждым часом становилось  Марье не по себе.
И как только решила она, что позволит себе выдохнуть и бояться больше нечего, встретила Ивана-царевича. Вот так легко, проходя по коридору одного из известных ресторанов и вовремя подняв глаза, она увидела своего Ивана, идущего прямиком на неё. Сердце в груди завыло умирающими волками, руки покрылись мурашками, словно в воду морскую нырнула, а ноги перестали слушаться, будто утопая в дремучем болоте. Он так безмятежно выглядел, смотря на неё. Так легко подошёл и произнёс какие-то совершенно несвойственные ему слова. Не назвал по имени, не обнял, не припал к ногам её прощения просить. Ничего не сделал, кроме как улыбнулся и отвесил обычный комплимент её «сказочной красоте». Не признал?.. Не признал.
Марья еле-еле руку отняла от себя и, аккуратно приподняв, махнула ему, чтобы прочь шёл с её пути. Бросив «С дороги, царевич», обошла его и направилась к выходу, позабыв про деловой ужин, людей, что ждали её, и про Тёмный лес, что тоже ожидал её снаружи ресторана.

Сутки прошли, как они увиделись. Не бежал он за ней на улицу, не пытался найти, а Марья сама не рвалась к нему, хотя столько лет ждала его каждое утро, чтобы обнять и приласкать своего могучего героя. Видать, случилось с ним что-то. Заколдовал кто? Кощей? Баба-Яга али кто другой поигрался? Может, сам так решил, что не нужна она ему боле? Или при переходе в этот злачный мирок всё поменялось само собой?.. Мучилась Марья разными вопросами, но одна мысль о том, что забыл он её одновременно резало сердце на две части и согревала, что, может, не найдёт их Кощей, а, значит, и жить им в Тёмном лесу спокойнее будет.
На следующий день собралась Марья уезжать из Северной. Отменила все встречи и дела, перенесла разговоры на звонки и уже сообщила Водяному, чтобы скорее встречали её на Ленинградском вокзале, но вдруг оповестили её об одном важном приёме, куда должен был приехать владелец здешней известной сети ресторанов. Захотелось пригласить его к себе в гости в Москву и обсудить важные вопросы «дома», только ей намекнули, что для подобного приглашения лучше бы для начала познакомиться вживую и перекинуться хотя бы парой «добрых слов». Слыша такое в «Темном лесу», Марья улыбалась пуще прежнего. И эти люди говорили ей про доброту – за сто лет переубивали миллионы ни в чем неповинных душ, а сами добрых слов ждали. Ладно, подумала Марья, что вряд ли на благотворительном вечере Ивана встретит. Отказалась она слушать сердце своё, клокочущее внутри, словно крылья той сверкающей стрекозы из леса. Билось сердце внутри быстрее обычного. Боялось её сердце, а Марья лишь качала головой, застегивая сбоку своё темно-синее длинное платье.

Шампанское лилось рекой. Красивые люди в красивых нарядах, яркие улыбки и звон бокалов сопровождались известными музыкальными композициями в классическом исполнении. Многие танцевали, был слышен чей-то радостный смех. Марья уже минуть двадцать беседовала про возможное крупное сотрудничество, всячески игнорируя беснующееся сердце. Она знала, что Иван-царевич был где-то рядом. И ей бы стремглав бежать отсюда, но чувствовала, что в этот раз хотелось ещё немного посмотреть на него. Лучше издалека, но если он снова осмелится подойти к ней, то Марья попробует поотгадывать, что же с ним случилось и давно ли он в этом мире жил без неё.

Гамбит находился в замешательстве, смотря на чистое небо, его глаза видели лишь бесконечную пустоту. То, что и отражалось в сердце креола, в его душе. Она была, безусловно, чёрной. После всего, что в своей жизни сделал вор, оценивать иначе он бы никогда не стал. Иные тоже не рискнули бы сказать ради чего жил этот мутант. Его душу никто никогда не пытался понимать, потому и определить точные мотивы его действий было сложно. Так ради чего жил le diablo blank? Денег, богатства и красивых женщин?  Быть может. Ради удовлетворения своего собственного эго? Не исключено. Постоянного азарта и приключений? Indubitablement! Но все это было бы бессмысленно, если бы не человек, заставляющий Реми трепетать при одном лишь виде. Улыбаться и становиться ужасно беззащитным перед её роскошной улыбкой. Oui, речь конечно же идёт о даме. Той, что поражала его лёгкое сердце, заставляя каджуна всё реже и реже заглядываться на других женщин. А вы понимаете, насколько это бывает сложно! ЛеБо всегда считал, что был создан для большего количества дам, чем одна только. Как же сейчас приходилось себя винить за подобные фразы и мысли. Вор не расстраивался в своём выборе дамы сердца, хотя сейчас и явно ненавидел себя.

Его глаза цепляются за проплывающие мимо облака, а лёгкие втягивают в себя сигаретный дым. Вишнёвый привкус ощущается на кончике языка, после чего дым проникает чуть глубже. Заполняет лёгкие и позволяет голове слегка закружиться, под его действием. Это расслабляет, но не даёт покоя. Только лишь возвращает в мгновение назад. Точнее в миг, казавшийся ему таковым.

Тогда многое изменилось. Больше встало на свои места, позволяя ему, перед самой пустотой, оценить имеющиеся у него ценности. Переоценка происходит лишь в тот миг, когда ты начинаешь говорить с главной женщиной в жизни любого человека. В тот день она пришла без какого-либо макияжа, одетая в самую простую одежду. Тёмный цвет её одежд вызывал больший холод, чем прикосновения пальцев к коже. Столь тонких, практически невесомых, но в то же время ощущаемых на коже. Рассекающих её, подобно скальпелю, обнажающим истинную натуру. Глубокие глаза, в которых ты видишь отражение своей жизни. Именно в них проносится всё, что ты делал, как поступал и чего действительно хотел. Все твои цели были сейчас ка на ладони. Слегка костлявой, покрытой какой-то бледной кожей. На ней, словно изображениями, дополнялась реальность. Линии на руке, постепенно оживали и дублировали твои. А пальчики её, плавно их перебирали. Вот она любовь, такая яркая и трагичная. Свадьба с Белладонной, разрыв. Множество мелких встреч и затем твёрдая и уверенная полоса с Анной Мари. Волнистая, словно бушующий океан, и столь сильная, как вся морская стихия. Она ударяется о её решение, что выступает волнорезом. Делит их на две части и указательным пальцем рвёт эту нить без каких-либо сожалений. Потом следует жизнь, с чередой ошибок, провалов, взлётов, верных  и не верных решений. Встреча с братством, сотрудничество, убийство Морлоков и вновь что-то прекрасное, связанное с той, предыдущей линии. Но и тут просто. Её ногти, острые словно скальпель, начинают давить на эту линию, пуская кровь и… Когда кажется, что тебе вновь дают шанс лишь улыбается.
Обворожительно, ведь это женщина, пусть и в возрасте, но находящая путь к абсолютно любому сердцу. Это работа, долг, который просто нужно выполнять и он понимает. Не злится, а отвечает своей же эмоцией, демонстрирующей принятие на лице. Её ладонь накрывает его руку, переплетая пальцы. Уверенной и сильной хваткой, начинает вести за собой. Без спроса, так надо, нужно. Всего-то необходимо помнить о том, что это не избежно. Каджун всегда ходил по этой тонкой грани жизни и смерти, зная очевидную вещь. Она придёт за ним, без спроса, сожаления и какого-то раскаяния, заберёт за собой и поведёт в вечный холод. Не будет долгого прощания, поцелуя напоследок. Лишь ободряющая улыбка, что отразится в его красных глазах.

Вот только, где-то на середине пути, её рука соскальзывает. Непонимание в глазах начинает пугать Гамбита. Он сам чувствует что-то иначе. Нет больше зябкости в руках, холодный ветер пропадает, а весь белый мир вокруг, вновь приобретает иные цвета. Тёплые, обрастает деталями и каким-то шумом. Детскими криками, разговорами и самыми, что ни на есть, горячими слезами. Этот солёный привкус ощущается и у него во рту, словно сам мутант только что ревел, подобно маленькому ребёнку. Глотал слёзы, смешивая их со слюной, пытаясь не показывать истинных эмоций. Смерть смотрит на свою тонкую руку, отодвигая рукав длинной чёрной кофты, замечая, как сама начинает медленно исчезать из этого мира, придуманного самим ЛеБо. Глубокие, тёмные глаза, закрываются, позволяя ей изменить даже тон взгляда. С непонимания, паники, на тот, что пожелает ему удачи. Вновь напомнит про линии на его руке, о содеянном ранее. Покажет тот момент, после которого его не стало, не чтобы сделать больно – non. Лишь для блага Гамбита. Это поможет, так ты сможешь преодолеть Вашу проблему вместе. Заставит залезть глубоко в мозг, чтобы вытащить от туда секреты, подвластные лишь ему. То, что скрывалось где-то в шкафчиках, за горами украденного антиквариата, бутылки с дорогим вином и самой обычной коробкой из под сигарет с кнопкой, вишнёвых. С отпечатками губной помады от одной известной всем дамы, а они только добавляли ценности.  Пачка содержала в себе не так много вещей. Какой-то металлический кругляшок с проводами, что ЛеБо пытался сделать сам. Больший экземпляр лежал в сумке, спрятанный под горой одежды и карт, но об этом можно вспомнить и позже, верно? А компанию, маленькому прибору, составляла одинокая сигарета. Она была докурена, так что скорее это был лишь фильтр. Но его поверхность имела такое же значение, как и сам автор отпечатков.

Его глаза начинают узнавать обстановку. Женское отделение школы Людей Икс, с тем же ковром, только чуть более чистым. Двери,  те что более грязные были закрыты, а вот чистые распахнуты. В комнатах слышался смех, крик, безумная радость. В особняке царила не то паника, не то какой-то праздник. Пробегающие мимо него студенты выкрикивали имена друг друга, с какой-то безумной, просто не передаваемой энергией. Они смеялись, тут же плакали, бросались в объятия и не могли остановиться. И эта толпа очень быстро превращалась в какой-то большой ком. Реми не понимал происходящего, ведь его сердце, увы, не могло оценить всей той радости. Он ушёл, помня слова Роуг и, вернувшись, лишь вновь возвращался к ним. Вновь и вновь вспоминая тот самый разговор, что закончился его смертью. Или исчезновением? По взгляду на подростков, понять, сколько прошло дней, было сложно. Скорее их сумма будет больше одного года. Узнать лица было практически не реально, а одежду – тем более. Однако его действия уже были предрешены. Пользуясь этой паникой, он быстро срывается с места, бежит к её двери. Да, пусть они так расстались, но Гамбит всё понял! Он понял! Не хочет без неё жить, даже если, чёрт возьми, никогда не сможет прикоснуться! Он готов терпеть, вновь и вновь говорить об этом, заявлять и касаться только через одежду! Как же она не поймёт, что Этьен готов на это. Ему нравится эта игра, нравится она, и сейчас даже готов упасть на колени, но… Её дверь, подобно другим, была открыта нараспашку. В комнате всё было аккуратно убрано, царил порядок. Следов пребывания Анны Мари в ней не было. Открыто окно, через которое виднелось что-то не постижимое, а на стене весел календарь. Он заставил его замереть, не поверить в происходящее. Цифры пугали. Даты заставляли не поверить собственным глазам. И именно они заставляли его врасплох. А отсутствие девушки, и столь идеальный порядок, не могли заставить просто так стоять. Каджун вновь срывается с места, бежит в свою комнату, изредко отвечая радостными криками детям. Спрашивает у них, где же Роуг, но они лишь качают головой. Не знают, ведь они тоже были мертвы. Те, что постарше рассказывали, что все куда-то уехали. Быть может, Анна Мари была с ними. Но это ничего толком не объясняло. Хаос и крики, постепенно сменялись белым шумом. Тем, что ты слышишь когда тебя бьют по голове чем-то тяжёлым. Но всё же Гамит добирается до своей комнаты. Чисто. Нет пыли, разве что в том самом шкафу, на полочке. Стоит пачка сигарет. Она летит в сумку, лежавшую на дне шкафа. Та была открыта. Из неё пропали: несколько колод карт, его любимый шарф. Также не хватало пары футболок, но это уже в одежде. Любимый парфюм и пачка жвачки, что пряталась в кармане плаща. Сам же он пахнул ужасно знакомо. Нет, не его любимыми духами, а её духами. Мозг принимает единственное правильное решение. Собрать всё это, вместе с лежавшей на столе фотографией, на которой коротко отражалась надпись «Ma Cherie».

***

В тот день Гамбит покинул институт. В спешке, с сумкой и несколькими вещами. Пару недель скитался по барам, отелями и пытался понять, что же произошло. Когда всё это случилось и что теперь было делать. Побывал в школах, музеях, чтобы полностью ознакомиться с событиями в мире. Столкнулся с другими мутантами, которым пришлось не так легко. Ощутил на себе новый этап гонения и, как ни странно, помогал бежать огромному количеству мутантов. Устраивал ловушки для людей, что охотились за его братьями. Но всегда приходит момент, когда нужно переступить через страх. Вернуться. И эта ночь наступила. Потому то сейчас Реми и стоял около ворот, потому и совершил очередной вдох сигаретного дыма, после которого курить уже было нечего. Оставался только фильтр, что летел на асфальт около входных ворот в школу Людей Икс. Особняк возвышался на небольшом холме, слышались крики радости, а каджун лишь поправлял ремень собранного им в тот день небольшого походного рюкзака. Планировал уйти, покинуть всё это и больше не возвращаться. Но смерть, пусть даже такая, расставляет всё по своим местам. Каджун всматривался в место, которое для него было домом, игнорируя прохладный ветер перемен, пронизывающий его даже несмотря на надетый им плащ. Атмосфера была иной, не той, к которой он когда-то привык. Забор украшала вывеска, очищенная до блеска. Появилась небольшая дверь, что открывалась с помощью звонка. Ему-то это было не нужно, поскольку креол всегда двигался, перебираясь через забор. Обходил ловушки, а затем оказывался прямо перед входом. Вот только сейчас не было уверенности, что это нужно. И как бы Реми ЛеБо не мечтал увидеть Анну Мари, он всё ещё не мог преодолеть свою гордость. Не мог ответить за неё.

Камера около ворот поворачивается в его сторону, заставляя сделать несколько шагов, вновь прячась в тёмной для неё зоне. Что же оставляет после себя он? Карту. Королеву червей. Она всегда была связана с Роуг. Ведь она была действительно повелительницей его сердца. Об этом говорила, пусть и жестами, сама Смерть. В её глазах, движениях, походке, всё было скопировано с той девушки, что оказывалась так глубоко в его душе. Западала, заставляя мужчину вновь и вновь возвращаться к мысли, что нет иного пути. Даже просыпаясь с похмелья, в объятиях какой-либо подружки, что просто подцепил в баре, ибо спать негде, он вспоминал о Роуг. Её тонких губах, руках, и их прощальный поцелуй.

Мужчина отодвигает молнию, смотря на ту вещь, которую ему удалось украсть в последний раз. Это был подарок. Это было решение. Это была ошибка.

Камера зафиксировалась на карте, а красные глаза на ней. Всё тело сейчас сжималось. Сердце, казалось, прекратило стучать. Он замер, ожидая последствия своих действий.

Ты больше мне не звонишь. Не приглашаешь на, уже ставшие нашей маленькой традицией, ужины в китайском квартале. Не предлагаешь подвезти по утрам, после ночей в твоеймоей квартире. Не оставляешь на моем столе кофе в белоснежном бумажном стаканчике с лаконичной подписью "Ким". Казалось бы, можно обойтись и без кофе, ждущего перед работой, или на худой конец пойти налить его самой, разве для этого когда-либо нужны были другие люди? Оказалось, нужны, ведь кофе уже будет совсем не тот, не согретый твоими руками, и поездка на работу станет совсем не такой уютной и веселой, а освободившиеся вечера будет предательски нечем заполнить. Я ведь раньше и не понимала совсем, как много места ты занимал в моей жизни, как много значил для той Ким, которой я была. Теперь, рабочими буднями, украдкой ловя твой сосредоточенный на бумагах взгляд, мне от чего-то становилось так пусто, неуютно, душа все рвалась вернуться назад домой, а дома больше не было. Ведь люди не могут быть домами. Наверное. Все, кроме тебя.

Мне с трудом удается заснуть в три ночи. Вереница бесконечных мыслей, словно рой мелькающих звезд в угольно-черной материи вселенной, окутывает меня даже тогда, когда я закрываю глаза. Воспоминания из прошлого, заботы настоящего и опасения будущего яркими картинками мелькают в голове, прежде чем тихо остановиться и погрузиться в темноту, где, всего на несколько часов сна, нет ничего. Только тишина.
Из глубокого сна вырывает звонок. Непривычный, резкий, бьющий по ушам. В ночном полумраке я нащупываю смартфон и, щурясь от яркого света, нехотя открываю глаза.

Рузек.

И без того короткий, до невозможности, сон снимает как рукой, а сердце уходит в пятки. Ты вряд ли звонишь в четвертом часу утра чтобы поговорить, особенно, когда за последние несколько недель не проронил в мой адрес ни слова. Я чувствую, я знаю, что что-то случилось, и сразу же жму зеленую кнопку ответа, но вместо привычного "Привет, дорогая", меня встречает только слабое прерывистое "Ким... Ким...". И выстрелы на фоне. Сердце пропускает несколько ударов. Я в панике задаю тебе миллион вопросов - где ты, все ли с тобой в порядке, но ты уже не слышишь, и твой теряющийся голос сменяется частыми гудками.

- Знаешь, ты ведь можешь этого не делать, - в твоих глазах читается неподдельное беспокойство, пока ты наблюдаешь за тем, как я, в какой-то жуткой мини юбке, готовлюсь пойти под прикрытие, слегка размазывая ярко алую помаду на губах и, как советовала Надя, туша огонек в глазах. Прилежно стараюсь сойти за дешевую шлюху, ведь так нужно для дела.
Я знаю, что ты против, но сказать поперек ничего не можешь - с нашего первого поцелуя прошла всего неделя. Неделя с того вечера, когда мы решили сделать вид, что ничего не было. Жаль только, сложно притворяться, что тебе все равно, когда на самом деле беспокоишься о ком-то гораздо сильнее, чем следовало бы, да?
- Им нужно что-то масштабное и ты, как никто другой, знаешь, что это правда. Просто... - мы стоим в этом дверном проеме, друг напротив друга, совсем близко, и я, набравшись храбрости, заглядываю тебе в глаза, - Прикрой меня, ладно?
Тебе кажется, что к этому заданию я отношусь слишком серьезно. По-настоящему переживаешь, что со мной может что-то случиться, но понимаешь, что выслужиться перед Войтом для меня куда важнее, чем просто постараться вернуться с задания целой и невредимой, поэтому тебе ничего не остается, кроме как кивнуть в молчаливом согласии:
- Прикрою.
Именно в этот момент ты решаешь, что если не можешь остановить меня, то хотя бы будешь рядом, только чтобы всего через несколько часов найти меня в ванной избитой в первый раз.

Сразу же после твоего звонка я начинаю судоржно собираться, параллельно набирая сержанта Войта. Трубку он поднимает не сразу, но едва мне удается до него дозвониться, он тут же понимает о чем именно я говорю и приказывает собрать весь отдел. Уже в участке, стараясь сохранять холодный рассудок, я выверенно рапортую все, о чем знаю: звонок от тебя поступил в 03:48, никакой информации о твоем местонахождении мне получить не удалось, но по голосу было слышно, что ты можешь быть ранен. Кевин забирает мой телефон, чтобы попытаться отследить звонок, верит, что ты еще можешь позвонить, но Войту это, похоже, не нужно - он прекрасно знает где ты находишься и что с тобой происходит, но от чего-то тянет время. В такие моменты мысленно мне хочется кричать от безысходности - все все знают, но никто не пытается ничего сделать чтобы тебе помочь. Когда сержант наконец отдает приказ, патрульные, скорая помощь, саперы и весь отдел расследований собирается у старых складов с контейнерами на набережной реки Мичиган. Территорию вокруг склада оцепляют, всюду слышатся сирены полицейских машин и карет скорой помощи, но снова все чего-то ждут.

Сообщение о заложенной на складе бомбе. Саперы должны прочистить территорию, прежде чем на нее пустят кого-то из полицейских. Таков чертов протокол, который почему-то нельзя обойти, зная, что где-то там, среди заброшенных контейнеров, прямо сейчас за свою жизнь сражается их товарищ.

- И что, мы собираемся стоять и ждать пока Адама там убьют?! - цепляясь за последнюю ниточку надежды, я перевожу взгляд с Войта на Этуотера и Холстеда, - Кевин? Джей?

Я понимаю, что Войт вряд ли разрешит мне войти на территорию одной, особенно после сообщений о бомбе, но до последнего надеюсь, что Кевин и Джей будут на моей стороне, но вместо слов поддержки получаю в ответ лишь короткое "прости, Ким, но так будет правильнее" и неловкие переглядывания Холстеда с Этуотером. Все такие смелые, когда нужно спасать безымянных жертв, нарушают правила направо и налево, но едва в беде оказывается офицер, как все почему-то вспоминают о протоколах.

- Поверить не могу, - в шоке я пячусь назад, не найдя что ответить.

- Берджесс, это приказ. Мы ждем пока саперы проверят местность и только потом идем за Рузеком. Ты слышишь меня? - Войт делает несколько шагов мне на встречу. Он старается сделать как можно больший упор на слове "приказ". Еще чуть-чуть и он бы добавил: Бержесс, одумайся, стой здесь и жди. Но я не могу ждать. Не тогда, когда речь о тебе, а счет идет на минуты.

- Но там Адам! Наш Адам! - я вскидываю руки, - Адам, который никогда не бросал тебя, Кевин. Адам, который до последнего делал все, чтобы найти тебя, Джей, когда ты пропал. Адам, который беспрекословно исполняет все ваши поручения, сержант. И вы хотите чтобы мы ждали до тех пор, пока не станет слишком поздно и со склада не вынесут его тело?!

- Берджесс, оставайся с патрульными снаружи и не вздумай идти внутрь.

Я быстрым шагом удаляюсь от группы и уже даже не слышу ни сержанта Войта, пытающегося меня вразумить, ни Кевина и Джея, кричащих мне что-то в спину. Все, что меня сейчас волнует - это успеть найти тебя, и плевать кто что скажет.

- Ким! Ким, ты в порядке? - шесть лет спустя ты врываешься в номер того злополучного мотеля, опоздав всего на две минуты, и застаешь меня в ванной. Снова. Снова окровавленной, избитой, как в тот день, когда ты обещал прикрыть меня, но в этот раз находящейся на четвертом месяце беременности твоим ребенком.
- Я не знаю, я не знаю, я не знаю, - от резкой боли внизу живота я сжимаюсь в комок, теряя способность говорить. Ссадины на руках, голове и лице, алыми кровавыми пятнами расплывающиеся по моей влажной коже, будто перестают существовать в тот момент, когда я понимаю, что прямо сейчас теряю нашего с тобой ребенка. Меня разрывает от боли, досады, обиды, но на короткое мгновение, всего на секунду, ловя твой блуждающий беспокойный взгляд, я нахожу в себе силы не сдаться и жадно схватиться за твои плечи как соломинку, которая может меня спасти, - Пожалуйста, помоги мне.
И ты делаешь то, что делал уже много раз - поднимаешь меня на руки и уносишь к карете скорой помощи. Всю дорогу в больницу ты держишь меня за руку, тихо повторяя: - Все будет хорошо, дорогая, все будет хорошо.
А я тебе верю, ведь ты всегда сдерживал обещания.

Я заряжаю пистолет и вхожу на территорию старого грязного склада. Вокруг густой полумрак, разбавленный лишь редкими позвякивающими фонарями, что освещают незначительную часть территории. Где-то вдали слышны шаги саперов с рациями и одинокие глухие выстрелы. Несколько осторожных шагов вперед, затем еще столько же вправо - пространства между рядами больше напоминают темный лабиринт, но я продолжаю идти, прислушиваясь к каждому малейшему шороху, в надежде, что смогу найти тебя до того, как станет слишком поздно. Еще несколько метров и миллиметрах от меня пролетает пуля, едва задевая правое плечо. Я делаю несколько выстрелов, пока тот, кто стрелял в меня, не замолкает не то оказавшись раненным, не то убежав, но теперь они знают, что ты больше не один.

Продолжая медленно перешагивать камни и мелкие палки, чтобы не создавать лишний шум, я прижимаюсь спиной к одному из стеллажей и слышу едва уловимый стон. Направив пистолет на источник шума, я осторожно отодвигаю край стеллажа, прежде чем замереть в потрясении - вместо сидящего в засаде наркоторговца передо мной предстаешь раненный ты.

- Адам!

В твоих глазах сначала читается шок, затем какое-то неописуемое облегчение, в то время как все мои страхи однажды найти тебя умирающим, смешанные с всепоглощающей радостью от того, мне удалось тебя найти, в одно мгновенье становятся явью.

- Тише, тише, это я, - я пробираюсь за стеллаж к тебе и, слегка дрожащей от переполняющих эмоций и тревоги, рукой касаюсь твоей, - Я здесь и никуда не уйду.

Мой взгляд ловит следы огнестрельных ран у тебя на грусти и бедре - густая алая кровь, уже начинающая сворачиваться, все еще сочится сквозь одежду. Повсюду капли крови, которой покрываются мои ладони, едва я касаюсь твоей майки и брюк. Нужно остановить кровотечение, пока ты не потерял еще больше крови, иначе я просто не смогу тебя отсюда вытащить, так что я стягиваю с себя белоснежный джемпер, оставшись в одной тонкой светлой майке, и, слегка порвав на лоскуты, перетягиваю им твою ногу, а оставшимся кусочком, что почти сразу становится багровым, накрываю рану на груди.

- Мы выберемся отсюда, слышишь? Я не позволю тебе потерять сознание до того, как ты пригласишь меня на ужин, - я пытаюсь неловко шутить, взваливая тебя на целое плечо и помогая принять сидячее положение, - Отлично, ты хорошо справляешься. Сможешь идти, оперевшись на меня?

То же самое, что  и выше писал х)

тёплый ветер приносит с собой историю, аккуратно вкладывает её в раскрытые ладони анемо архонта. кружит рядом, а после стихает – усаживается подле, чтобы рассказать о том, как сейчас живут потомки рагнвиндров. венти не скрывал – и не мог скрыть от братьев ветров, – что привязан к ним душой. к ним, к гунхильдрам. всем тем, кто когда-то поверил в него. всем тем, кто всегда ему помогал. его братья тоже разделяли эту привязанность – наследницу гунхильдр всегда встречал лишь легкий ветер, бережно перебиравший золотые волосы. за наследником рагнвиндров ветра, оберегая, отправились следом даже туда, куда не хотели бы следовать.

ветер рассказывает неторопливо: о старике таннере, что болен, и его сыне гае, что охраняет задние ворота города. об эрнесте и его любви к редисовым шарикам с яйцом. о конноре и его исключительно монштадском энтузиазме в том, чтобы создать новую рецептуру вина. об аделине, мокко и хилли и их заботах о доме. об эльзере, что душой и телом прикипел к винодельческой доле.

и о том, как в сердце каждого из них появилась трещина после смерти прежнего мастера.

жаль только, что тому было куда больше причин. ветер рассказывает о ребёнке, которого однажды крепус взял под опеку. не утаивает, что его появление было окутано странностью, но всё же со временем дух ветров прикипел и к нему. рассказывает о том, как юный наследник рагнвиндров собственными глазами видел, как душа отца погибает на его руках. и конечно же, рассказывает об ужасающей ссоре между теми, кто считал друг друга братьями, и словах, что были сказаны тогда.

архонт молчаливо слушает. только опущенный к виноградникам взгляд выдает печаль, заполняющую сердце. он не корит себя за то, что не был рядом – знает, что человеческая судьба лишь в их руках, но всё же не может не проникнуться тоской о нынешней тяжелой судьбе благословенного рода. о том, что потерявший себя в окутавшей его тьме наследник отправился в опасное путешествие, пытаясь заново найти рассвет.

ветер кротко обнимает за плечи младшего брата, а после уходит, на прощание игриво тронув изумрудные косы. младший ветер же, ставший архонтом, продолжает смотреть вдаль на винокурню, сидя на скале и свесив ноги неподалеку от статуи, ему посвящённой.

когда вездесущий ветер называет что-либо странным, это повод беспокоиться.

аккуратно слетев в тени ночи со скалы, архонт в обличье барда прогулочным шагом ступает меж рядов ухоженной лозы. анемо-бабочка, вившая неподалеку танцы на своих крыльях, подобно мотыльку на огонь, сразу стремится к истоку энергии ветра. выставив перед собой палец для неё, ставшей невообразимо храброй, чтобы сесть на человека, архонт улыбается – когда-то данное благословение все еще бережет земли рыцаря рассвета. остальные следуют её примеру, слетаясь ближе, но этой гармонии не было суждено продлиться долго – венти знал, что кейя сейчас на винокурне. венти знал, что кейя знал, что венти сейчас в винограднике.

голос из темноты не пугает архонта – лишь бабочек, что стремительно разлетелись кто куда. венти проводил взглядом полёт одной из них с разочарованием на лице, словно только что по вине пришедшего был разрушен самый магический момент в его жизни.

— ни один экскурсовод не расскажет о здешних красотах лучше барда, – он беспечно улыбается в ответ капитану кавалерии, зная, что никаких правил своим визитом не нарушил, разве что побеспокоил не привыкших к ночным гостям жителей особняка.

— не переживайте, сэр кейя, – бард с легкостью раскрывает то, что знает собеседника. в случае с капитаном кавалерии было бы куда более подозрительным, если бы бард монштадта не знал о нем. – у меня нет намерений давать концерт глубокой ночью. я здесь за вдохновением. об этих виноградниках написано столько баллад, что я часто прихожу сюда полюбоваться.

и венти отводит взгляд от него, любуясь. что тысячу лет назад, что сейчас – виноградные лозы, шелестевшие на ветру, звучали умиротворённо. словно ничего вокруг них не происходило.
словно мир неизменен.

виноградным лозам всё равно, чьи руки о них заботятся. одни лишь делают это лучше, чем другие, но и к худшему они привыкают быстро, смирившись. виноградным лозам всё равно на тревоги людей. у них лишь одна забота – расти и в сезон созреть ягодами, чтобы после спячки начать заново. виноградным лозам всё равно на то, что крепус умер, дилюк покинул мондштадт, а кейя съехал из принявшего его, как родного, дома, оставив позади словно прочитанную страницу книги.

но было ли кейе всё равно на то, что стало с виноградными лозами?

тут пост

Кровь вскипает в жилах, мелкие ранения затягиваются на ходу, пока Данте заносит меч для очередного удара или в попытке парировать выпад Ямато. Вергилий быстр, но в сравнении с близнецом, не совершает лишних телодвижений. Младший Спарда усмехается, вызывающе заглядывая в глаза брата, стоит им оказаться лицом к лицу. Больше не нет нужды что-либо доказывать, пробиваться через многоуровневую башню лишь чтобы заслужить внимание Вергилия и, если тот позволит, вытянуть его из пучин Ада, в которой тот так глубоко увяз. Наконец, от исхода их сражения не зависит судьба тех, кто остался на поверхности. Никакой лишней отвественности, никаких упрекающих, в учиненной разрухе, взглядов. Данте снова чувствовал себя ребенком. Словно Вергилий наконец дочитал одну из своих толстенных книг и теперь был готов удовлетворить свою демоническую потребность в сражении. Правда, в этот раз пришлось ждать этого момента не один десяток лет.

– Что, уже выдохся? – Ухмыляется охотник на демонов, подкалывая близнеца. Гильгамеш пульсирует, пропуская свет между множеством небольших пластин. Приятная тяжесть оплетает руки и ноги, скрывает нижнюю часть лица, но не мешает говорить. Данте не может упустить шанса лишний раз покрасоваться: легко пружинит на месте и демонстрирует еще пару усиленных приемов, отбивая их в воздухе, прежде чем встряхнуть руками, прогоняя со своего тела демоническое оружие. Необходимо немного перевести дух, рана на боку исходится кровью, по-особенному жжется. Коснувшись своего плеча ладонью и чуть сжимая его же пальцами, наемник делает круговое движение, разминая, желая немного снять усталость. Раны, полученные им несколькими минутами ранее, уже не болят, даже самые глубокие затянулись, но вот усталость, присущая человеческой части, давала о себе знать надоедливым сковыванием мышц.

Мрак, упадок и вонь разложения – то, что окружало их уже долгие часы, а может дни и недели. Данте не ставил себе цель следить за временем, тем не менее он то и дело ловит себя на мысли: “интересно, там сейчас день или ночь?”. Он, не раздумывая ни секунды, доверил присматривать за тем миром Неро, в конце концов, что ужасного могло случиться, если основной зачинщик всех проблем сейчас находился напротив него самого? С остальным пацан и сам в силах справиться. И все же здесь для него комфортная обстановка, к тому же, виды красивые. При очередном движении плеча, наемник бросает взгляд поверх него, осматриваясь. Всю жизнь они с Вергилием живут, ощущая взгляд демонов на своей спине. Сначала эти твари выискивали их, желая отомстить и выслужиться перед хозяином, а после, испуская последний вздох, смотрели вслед тому, кто нанес смертельный удар. Кажется, у них появляется все больше новых зрителей, самые смышленые из которых все еще предпочитали оставаться поодаль. Глупые же, постепенно подбирались ближе, клокотали в траве еле заметными силуэтами.

– Твои фанаты? – Наглая улыбка не сходит с лица, даже когда Данте смотрит в серьезное лицо Вергилия. Очередная насмешка, сопровождаемая легким кивком головы в сторону одного из приближающихся существ, однако, пока демон не подойдет достаточно близко, никто из братьев и не вздумает действовать. Уж тем более охотник, который только недавно переложил свою работу на плечи племянника и уж точно не собирался возвращаться к целенаправленному уничтожению монстров без веской причины. Тем более, сама идея бегать за демонами в Аду звучала глупо, пусть подходят сами, если уж так сильно желают быть убитыми.

– Знаешь чего тут не хватает? Доставки. Сейчас бы съел парочку пицц, – мечтательно протянул Спарда, переводя взгляд снова на брата, – эй, не смотри так, словно не знаешь о чем идет речь! – Не так просто отказаться от старых привычек. Подобная еда им не необходима, но Данте с удовольствием наполнял свой желудок при любой удачной возможности, даже занимал денег у Леди ради двойной порции пепперони поверх пышного теста. Сейчас он с лёгкостью смог бы превзойти самого себя, побить собственный рекорд в пять минут, управившись с пиццей за две.

Вергилий исчезает из поля зрения и ухмылка охотника на демонов стала только шире. Красоваться было у них в крови. Прошла всего пара секунд, а к его ногам уже устремился приличный кусок одного из низших демонов. Нос поморщился сам собой от одной мысли, что можно питаться чем-то подобным. Даже самая мерзкая еда там, на поверхности, не могла сравниться с этим, любезно предложенным деликатесом.

– Тебе однозначно пора сменить диетолога, – Данте намекает на рацион и, все еще морща нос, отпихивает от себя часть плоти носком ботинка, – еда должна приносить удовольствие. – Не менее раздраженно завершил младший из сыновей Спарды. Они же не вступят в схватку только из-за различий во вкусовых предпочтениях? Тройные нунчаки искрятся молниями, пока охотник на демонов исполняет прием на манер тех, что демонстрировал Брюс Ли в культовой “Игре смерти”. Который это раунд? Возможно, их число уже перевалило за пару сотен. Прокручивая оружие вокруг себя, умело перехватывая руками составные части, Данте резкими движениями заставляет его выписывать в воздухе фигуры и смеется, предвкушая поединок. Электричество, окутывающее тело, служит аккомпанементом, испуская потрескивающие звуки.

Охотник на демонов заставляет выйти за пределы арены. Слегка покачивающаяся трава приминается под ногами, расходится в стороны от размашистых ударов. Лезвие Ямато достигает его на очередном точно выверенном ударе, оставляет прямой разрез на скуле и явно намекает на то, что подходить близко – опасно. Но Данте рискует, молниеносно сближается и снова атакует, стараясь достать брата , сразу отбивает катану, при ответном ударе Вергилия. Стук крыльев отвлекает от состояния куража. Стая пиромантов приближались к ним. Похожие на крупных летучих мышей, скрещенных в уродливом союзе с чем-то, что имело длинный острый хвост.

То, что их отвлекали от дела порядком раздражало. Он ждал этого события почти всю свою жизнь и теперь всерьез был готов перерезать хоть весь Ад, только чтобы никто не вмешивался в их противостояние. Низшими демонами управляют лишь инстинкты, в них нет ничего больше желания убивать, но в данный момент это было ему лишь на руку. Мысль об очередной идиотской выходке возникает в голове, разве можно упустить возможность еще немного позлить старшего брата? Наемник в пару молниеносных скачков удаляется в сторону существ. Молнии стихают, а нунчаки выпрямляются, скрепляются воедино и образуют посох. Оказавшись рядом с демонами, Данте, словно спортсмен, выполняющий прыжок с шестом, упирает один конец в землю, сам отрывая от неё ноги. Описывая круг в воздухе, все еще держась за оружие руками, охотник на демонов застает одного из них мощным пинком, отправляя первую, крутящийся при вынужденном быстром полете, псевдо-летучую мышь точно в сторону Вергилия. Туда же сразу летит вторая и третья, любезно подтолкнутые выверенным ударом посоха. Их животы вспыхивают красным, а из пасти беспорядочно вырывается огонь, стараясь задеть хоть кого-то.

Оми смотрит на часы: ещё слишком рано. Волнуется, не знает, чем себя занять, и от нечего делать бесцельно пялится в окно. Нервно  дёргаться и крутить что-нибудь в руках — не в его духе. Да и стыдно должно быть — так легко, так позорно выдавать своё эмоциональное состояние.

Оми. Цукиёно Оми. Он давно носит другое имя и другую фамилию, но они всё ещё будто пальто с чужого плеча — плохо сидят и не узнаются. Он до сих пор думает о себе как об Оми, а не как о Мамору. До сих пор, задумавшись, не сразу откликается, если его зовут именем, данным от рождения, попросту не понимая, что обращаются к нему, а не к какому-то незнакомому Такатори Мамору. Наверное, это навсегда. Оми читал, что амбидекстеры — люди, одинаково владеющие правой и левой рукой, — часто путаются, не всегда могут вовремя сообразить, что и какой рукой им следует делать, с какой стороны право, а с какой — лево. Такая двойственность в голове у нормального человека неправильна, но в жизни Оми мало что бывало правильным.

Он переводит рассеянный взгляд на фотографию, стоящую возле монитора. Там они вчетвером — сам Оми, Ая, Кен и Ёджи. Фото старое, ещё с тех времён, когда Оми понятия не имел, кто он такой, и память о детских годах представляла собой чистый лист — tabula rasa. Тогда ещё была жива Ока, его сестра — как он ошибочно подумал, единокровная, а на самом деле — двоюродная. Когда правда вскрылась, их родство показалось ему ужасным и несправедливым, но теперь, годы спустя, эмоции улеглись, ужас отступил, и отношения с сестрой, единокровной или двоюродной, больше не казались ему чем-то отвратительным и недопустимым. И ведь это тоже было неправильно, но — в жизни Оми мало что бывало правильным.

Вернув себе свою фамилию, он снова стал частью своей семьи по крови. В его распоряжении были деньги и память о нём настоящем, о Такатори Мамору. Он мог всё бросить и стать обычным человеком: учиться, как учатся простые школьники и студенты, работать на адекватной работе, строить карьеру и, может, даже завести семью. Он этого не сделал. И не потому, что любит убивать, любит выброс адреналина в кровь, любит чувство опасности и балансировку на лезвии ножа. Не любит. Просто не может по-другому. И это тоже неправильно, но в жизни Оми мало что бывало правильным.

Для любого из них, из Вайсс, это было бы просто, но — не для него. Оми было слишком мало лет, когда он впервые взял в руки оружие и оборвал чужую жизнь. Кен и Ёджи — они из другого теста, им всегда было легко играть в нормальных, потому что они и есть нормальные, просто оказавшиеся в сложных обстоятельствах.

А Ая…

В Ае слишком много тьмы — как и в нём самом. Такие люди, единожды ступив на дорогу смерти, уже не в состоянии с неё свернуть.

— Такатори-сан. — Рекс заглядывает в кабинет. — Вам пора.

Оми знает, что пора — уже снова посмотрел на часы, — но теперь, когда нужно уходить, ему не хочется этого делать. Он так давно не видел Аю воочию и не был уверен, что готов к этому. Легко отдавать приказы, будучи тенью, силуэтом на экране телевизора. Записью на плёнке. И Оми прекрасно понимал отца, который до последнего скрывал своё лицо, свою настоящую личность. Не только из недоверия к ним всем, но и для облегчения своей совести. Это двулично, но Оми никогда не пытался притворяться хорошим, правильным человеком. Он двуличен. И это лицемерие помогает ему жить. У него даже имени два, о чём вообще можно говорить?

Кен, Ёджи и несколько новичков на другом задании — они не узнают, что Оми выходил на связь с Аей, если Ая не расскажет… А он не расскажет. Из них всех именно он, несмотря на свою холодную отчуждённость был и остаётся самым надёжным человеком. На нём держались Вайсс, ему Оми мог доверять так, как никогда не доверял Кену и Ёджи, не говоря о новобранцах.
Боевая форма лежит в багажнике, там же, надёжно скрытое от посторонних глаз, — оружие. Оми не смог расстаться с привычкой и до сих пор тренировался — так, словно от его навыков стрельбы и от его физической формы зависит чья-то жизнь. Может быть, в данный момент и зависит. Он просто не может стоять в стороне, когда чувствует, что ещё немного, и всё полетит под откос. Дедушка уверен, что ситуация под контролем, что дополнительные силы и дополнительное финансирование не требуются — пусть. Участвовать самому Оми пока ещё никто не додумался запретить.

Рекс паркуется неподалёку от до боли знакомой вывески, и Оми выходит из машины. Он чувствует себя нелепо в своём дорогом сером костюме, подходящем ему по статусу, но абсолютно не подходящем по характеру того, другого человека. Человека по имени Оми. А ещё ему не по себе, пусть даже он и знает, что в магазине нет никого, кроме Аи, и не будет ещё очень долго.

— Подожди в машине, пожалуйста, — говорит Оми, и Рекс, с сомнением кивая головой, подчиняется. Усталость — блёклая, серая, как его костюм, чудовищно тяжёлая и невыразимая, — нахлынула на него волной, едва пальцы коснулись дверной ручки. Он должен собраться. Это очень важное дело, а им уже приходилось с треском проваливать миссии из-за эмоциональной нестабильности кого-то из членов Вайсс. Оми не должен стать тем, кто всё испортит. Ему такой роскоши не позволено.

под читателем будет видно

Как бы это ни звучало, да-да-да, вот после всей предыстории и совместного прошлого, какой-то личной антипатии к Коллей капитан кавалерии не испытывал. Она, если честно, в принципе им не воспринималась как... человек, личность, отличный от иных объектов объект? Была угрозой и средством достижения поставленной задачи - отведённую роль отыграла - всё, конец. В том ничего личного, и на месте Коллей мог оказаться без преувеличения кто угодно. Та их прошлая история оказалась информативной, а когда речь шла об информации и знаниях, как и о безопасности, достижении целей - ни методы, ни средства, ни этические нормы не имели значения. Оно всё безличное, а чужая боль, негативные эмоции, манипуляции этим - не более, чем метод. Работавший безотказно и особенно капитаном любимый. Хорошо ли это для девчонки или плохо - без понятия. Однако факт сомнительной предыстории и её природы никуда не девался. Если потребуется, Кэйя будет жестким (жестоким) вновь. Если не потребуется - нет. Это исключительно технический момент; интересное и познавательное выжал в прошлый раз, а сейчас... едва ли осталось что-то от любопытства, интриги более не случится. Как и настроен Кэйя, если честно, на совершенно другое: сейчас его внимание было на Фатуи, а Коллей могла лишь быть или не быть связанным с ним элементом. Если бы не поведение девчонки, как и делегатов, капитан предположил бы связь. Однако не глупил поспешным выводом, учитывая прошлый опыт и изменившиеся обстоятельства. Совсем грубо выражаясь: даже хилличурлы временами бывали полезны, если располагались в подходившей локации, а Коллей - опаснее, но и разумнее хилличурлов. Как и имела болевые (всё, что трогало) точки, которыми можно выводить её в нужном направлении.

- Если это обезопасит жителей и поспособствует порядку в обще-благом смысле, мы можем и повториться. Скажем, ты по-прежнему способна на занимательные чудеса? - его манера поведения не меняется. Никакой прямой агрессии, пассивная также весьма условна: Кэйя ровный, настороженный и не скрывал того, на что способен. Девчонка знала, перед ней не имелось смысла. Поспособствует её более правильному поведению. Исходившие опаску и неуверенность капитан ни с чем не спутает, ведь подобные эмоции - его пища и профиль.

- Подозрения у меня в самом деле дурные, и лучше бы им не оправдаться. Видишь ли, Ордо сейчас не до внеочередных проблем: кучка таковых уже прибыла, м-м, только что, нам хватит. Что, кстати, достаточно интересное совпадение, ведь и ты здесь тоже... не находишь? - поведя плечом и едва наклонив голову, глядя прямо на Коллей. Дипломаты скрылись в здании, судя по шагам и утихшим голосам. Значит, несколько минут стоило посвятить ей безраздельно. В качестве предосторожности. Просто так девчонку теперь всё равно не отпустит, а попробует сбежать - сделает некоторые выводы не в пользу чужой удачи. - Какова цель твоего визита?

Он видел, что эта новость подкосила Кима, но только потому, что хорошо его знал, Порчэй заметил, как внутри бывшего что-то замкнулось, будто едва приоткрытые створки снова захлопнулись. Но то, что случилось,  было ожидаемо: это либо была демонстрация ярости, потому что Кима увезли, либо ещё одной демонстрацией чужого могущества. Или и тем, и другим одновременно — Чэй пока не решил. Почти наверняка Киму теперь придётся остаться у него без лишних возражений. Что-то внутри довольно урчало, когда он думал о том, что так вышло: Кимхану некуда было бежать. В главный дом он совершенно точно не пойдёт, а снимать где-либо жилье было бы ещё более ненадёжно (и попросту опасно, потому что он мог поставить под угрозу других людей). Но то, как Ким прокомментировал наличие жертв, заставило нахмуриться: сопутствующие жертвы, подумать только! Он покачал головой. Ладно, в любом случае сейчас эти мертвецы не имели значения.

Вероятно, об этом уже позаботились. Или позаботятся. Сейчас думать об этом не хотелось. Конечно, всё будет проверено, но вряд ли убийца начал ошибаться (было слишком рано для того, чтобы начинать психовать). Пока Ким собирался, Чэй сделал пару звонков, убеждаясь, что следов не нашлось, как и фотографии, и это заставило его напрячься сильнее. Что-то не давало ему покоя, но он пока никак не мог поймать мысль за хвост.

Ему было знакомо чувство потери: когда-то он потерял их с Поршем дом, потерял себя. Но это прошло — и вот это всё тоже пройдёт рано или поздно. Он научился не оглядываться назад,  не тосковать по родным стенам, не вспоминать детство, в котором не было места боли и предательству. Ким, который много лет был в отдалении от семьи, всё равно вряд ли понимал, каково это: в один момент лишиться всего, что ты, казалось, любил. И он не желал бывшему возлюбленному такого, как бы они ни расстались в прошлом.

Порчэй некоторое время молча смотрел на Кима, пытаясь понять, насколько он держал себя в руках, и только после этого они покинули дом и направились к чёрному джипу. Вчерашний седан стоял в гараже, но не хотелось светить одной и той же машиной второй день. Наверное, это было чрезмерно, но, как показала практика, лучше пересмотреть, чем недосмотреть. Молчание в салоне было тяжёлым, но Чэй не знал, как поддержать Кима, что сказать ему, потому что не знал: достаточно ли было у него сочувствия.

— Ты же понимаешь, что можешь — и должен — жить у меня? — негромко спросил Чэй, поглядывая. — Теперь это не просто мера предосторожности, но необходимость. Демонстрация была очень явной. Я не хочу, чтобы ты пострадал.

Последнее прозвучало жалко, но было правдой. Достаточно людей уже стали жертвами, а сколько ещё станет? Они вряд ли смогут поймать убийцу скоро, насчёт этого Чэй даже не строил иллюзий, понимая, что их сил могло быть недостаточно. Потому что действовал не один человек, потому что вне плана был только пожар в квартире Кима (в этом он был убеждён). Кинн отправил ещё пару ищеек, шмонали всех, но он прекрасно понимал, что этого всё равно было мало.

Прежде всего нужно было поймать крысу, и только после этого рыскать дальше. Но пока что Чэй, только разбирающийся в деле, имел слабое представление о том, кого можно было подозревать (поэтому он подозревал всех).

— Сейчас мы проверим дом убитого. Тела всё ещё там, хотя, честно говоря, я не думаю, что стоило оставлять их так, но... Я не доверяю никому, я хочу посмотреть на всё сначала сам, а потом уже передать криминалистам. Там будут дети, но, если бы я был отбитым, именно их трупы я бы использовал для своих целей. Это показало бы, насколько серьёзно он настроен, — Чэй задумчиво покусал губу. — Тебе придётся помочь с этим, потому что я могу что-то упустить.

Не то чтобы Порчэй был слишком чувствительным: за время учёбы и работы он видел многое, его сложно было смутить или испугать. Но дети всё ещё заставляли его чувствовать смутную тоску, словно по чему-то упущенному.

Дом семьи Пхаватт находился в небогатом, но приятном районе; достаточно зелёном и светлом, чтобы считаться идеальным для семейной жизни. Сам Чэй тут не бывал, но знал, что место более-менее приличное. У входа на территорию стояли двое — Пат и Прам, одни из людей Порша, — Порчэй покинул машину, не став ждать Кима. Он хотел закончить со всем этим как можно быстрее, потому что его всё ещё немного мутило от усталости и злости.

— Фургон готов? — спросил он, натягивая латексные перчатки, которые дал ему Пат. — Я хочу, чтобы тела уносили по мере того, как мы их осматриваем. Никакого промедления, они уже довольно долго здесь.

— Да, кхун, всё готово.
— Отлично. Пи'Ким, — он обернулся, возвращая частицу "Пи" хотя бы перед людьми Семьи, которым не следовало знать об их проблемах. — Ты готов? Будет не слишком приятно.

Как только они зашли во двор, первым им попалась женщина. Две детские фигуры постарше лежали чуть в отдалении, а младенец — рядом. Ребёнок был выпотрошен, а женщина лежала с широко открытым ртом. И только теперь он понял, что её рот был разрезан от уха до уха.

— Fuck, — пробормотал, присаживаясь на корточки перед телом маленького мальчика. — Пиздец просто. Займись женщиной, я посмотрю детей, — это уже был приказ, адресованный Киму.
Черты лица Порчэя заострились, губы поджались. Он потерял даже те остатки расслабленности, которые у него были до этого.

     мне бы стать сигаретой // и развеяться п е п л о м по ветру

[indent] томаса откидывает как шарнирную марионетку, но тут же возвращает обратно - волной адреналиновой толпы (он их воплями пропитывается и сам). возвращает назад, туда, где вовсе нет места этим людям, туда, где кости хрустят, что битое стекло под ногами, туда, где том азартом краткий миг по-настоящему живет, а не существует, в свой (или нет) звёздный час. каждый нейрон его – дрожащий от предвкушения оголённый крик. персональная квинтэссенция, чтобы чувствовать себя живым, проста: дерись каждый раз как в последний, не на жизнь, а на смерть, дерись, пока ещё дышишь, - и это куда лучше самого дорогого кайфа и самого длительного оргазма. это его одержимость. горячечная страсть, с которой точно не будет ремиссии.

[indent] бруно – воистину бешеный; прошлое в виде службы в боевых точках даёт знать о себе. там ему и вышибли напрочь все мозги. поговаривают, по ночам его мучает птср, но том же не сучка бруно, чтобы это проверять, как и верить каждой дешёвой сплетне, впрочем, в то, что в башке этого ублюдка хоть когда-то была доля разумности - ему верится ещё меньше. что бы там ни говорили о его сопернике, том-то тоже не лыком шит и на голову отпилен, они равны, и ему хватает сноровки и дикости решений. не хватает только внимания, потому что пару очень неудачных ударов он пропускает, не хорошо так, тело после «спасибо» не скажет. пока собственный левый усиленно заливает влажным багрянцем, в узких щёлках глаз напротив искрами плещется живая ненависть. том в ответ на неё гогочет, как припадочный, и отправляет наконец зарвавшуюся псину в нокаут. вымотанный им настолько, что едва не падает сверху, следом за ним.

[indent] бутч кричит так, что ушные перепонки трещат на грани фола - «томми бой, мы сорвали куш», - будто бы могло быть иначе, тому начхать, тому кажется, что его провернули через мясорубку и торопливо слепили наново. ему хочется принять горизонтальное положение. не дышать вовсе. чтобы каждый вздох перестал отдавать в рёбрах раскаленной сталью. в глазах пляшут угольно-смазанные точки. бруно – ни черта не малый, как уверял зрителей конферансье, в нём добрых фунтов триста чистого веса и сила удара схожа с прихлопнувшей его наковальней, что прошлась по оси со всех сторон.

             том склабится на зрителей.
             и как раненый зверь спешит скрыться во тьме, вытираясь наспех ладонями, на деле размазывая только разбитое. малюет алой струной слюны по молочному. вид у него после боев всегда устрашающий, может, хоть так в подворотнях будут скорее сваливать от него подальше на все четыре стороны. впрочем, у этого «кота» раньше вместо когтей в карманах всегда водилась парочка стилетов, о чем знал каждый, кому не повезло перейти дорогу тому.
             том в подсобке ребра заматывает наспех, настолько некрепко, что полная фикция и бесполезность действия - на поверхности. стреляет у каких-то нариков иглу, брезгливо её обрабатывая, чтобы залатать порванное ухо - зашивает наживую - от натянутой толстовки тут же тянется спиртовой флёр. серый худи его как вторая шерсть – с впитавшимися пóтом, кровью и где-то на альвеолах - его тёзкой по фамилии форд. алгоритм отлажен и методичен. скоро от томаса не останется ничего. он равнодушно проводит языком по зубам, один дальний шатается, тут же его выкашливает. пиздец. вся его работа для того, чтобы эти же зеленые со стариком би франклином просирать на свое здоровье, впрочем, ни черта, ведь латать себя в лечебнице – последнее в списке его насущных дел. том сворачивает тугую пачку в карман, бросая напоследок бутчу, что он сегодня пас и чтобы веселились без него. он знает, что старый друг разочарован. но всё веселье тома сейчас – петля спокойствия.

             в этом весь он - делать вид, что всё зашибенно, пока кулем идёшь на дно. даже если приземление окажется жёстким, том всё равно упадет на ноги.

             эти самые ноги снова ведут его домой.
             кусками.

             из-за того, что легавые любят устраивать облавы, приходится постоянно менять локации, и сегодняшняя оказалась не самой близкой.             
             дома лампочка в коридоре противно мигает дважды, она в своём цикле выгорания, том его уже перешагнул, но начинает думать, что это у него периодически меркнет перед глазами. сходу налетевший на него (откуда он только взялся? караулил поворот ключа? в своей норке чересчур одиноко для шумного парнишки?) джерри что-то от него требует. том слышит лишь волны фонового шума. том набирает воздух в лёгкие - всё, чего ему сейчас хочется - выйти на сраные окраины и в голос заорать, но вот: четыре стены, потолок, всё тот же джерри. и орать сил совсем не хватает, выдыхает со свистом, так ничего и не сказав. тело ещё на адреналине и жаждет азарта, но том так заебался, кажется, бруно вышиб из него всю дурную душонку. от доебок мелкого только тошно вдвойне.

             дома полнейший срач. но это не страшно. страшно то, что дом таковым быть перестал с появлением там одного паренька. ещё страшнее то, что самообман тома шит белыми нитями, и всё ровно наоборот. страшно то, что вверх дном перевернуты его л-и-ч-н-ы-е вещи. но том держится.
             не сказав ни слова, проходит мимо. курс ровный. на лице не дрогнет ни один мускул. бойкот полный. он будет его игнорировать. он полностью спокоен и в душевном равновесии с самим собой и вселенной. да, точно, глубоко вздохнув, том будет игнорировать джерри сегодня по полной программе, никакого внимания к его персоне, лишних взглядов и слов, ничего. он закинется чем-нибудь горячим, что отдаленно напоминает свежую еду, - стейком, хочется мяса, желательно с кровью,- и закроется в своей спальне, наглухо захлопнув дверь. очень жаль, что рот его соседа не захлопывается так же. просто пройдет мимо. наберется терпения и…
[indent]  [indent] [failed]
[indent] [indent] [indent]  [indent]    красные огоньки загораются в томовых глазах...
             и тут же гаснут, словно заряд потерян. нет. пофиг. вообще. джерри что-то пищит или ему показалось? полый вакуум, возможно, он благосклонно кивнет, сделав вид, будто слушает. возможно, снова вздохнет, слишком глубоко, чтоб теперь зайтись в кашле, что сплошь из хрипов, и это ещё хуже; том по инерции цепляется слепо за стену в мерзкий цветочек. вестибулярка махнула ручкой и вышла в окно. и он бы, с удовольствием, шагнул следом. но всё ещё лелеет надежду найти в холодильнике что-то съестное, кроме пустоты. желательно слизать соль с ран и опрокинуть текилу. желательно вперемешку с кровавой мэри, и желательно, чтобы кровавой она была не от его слюней. но, смутно кажется, последние запасы алкоголя надолго не задержались в предыдущую его попойку, и порожние полки встречают радушно.

[indent] откашлявшись, том замирает как восковой, определенно забывая моргать, задумчиво и в упор смотрит в лицо джерри, словно впервые, словно собрался сожрать именно его, целиком, смотрит, но не видит. оттолкнуть бы с дороги. притянуть ближе, чтобы ошалел и свалил сам. верное - молча обойти полукругом по дуге. том ни черта не видит, мыльные круги, ни черта, кроме того, что у мальчишки зрачки огромные – том бы удивился, но его спектр эмоций поразительно вырван с корнем - ты опять под кайфом что ли, мышонок? ничего нового. в их эндшпиле будут три точки. и чье-то надгробие.

[indent] том устало плюхается (рушится, морщась от боли) на продавленный диван. прикрывая глаза, будто джерри - лучшая колыбельная. плевать. может же быть и ему всё равно? может же безразличие кусаться за пятки, облизываясь хищно?

систе́ма (др.-греч. σύστημα «целое, составленное из частей; соединение») — множество элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом, которое образует определённую целостность, единство.

в системе ян чонина — сбой и брак —
ᅠисправлению не подлежитᅠ

[indent] с момента потери второго пилота — половины души и сердца, любимого человека — мир разделился на цветастое яркое [ даже под гнётом кайдзю ] и черно-белое унылое ; здесь в блёклом и безнадёжном чонину кажется, что время ползёт медленнее обычно, тягуче втягивает его в издевательски переполненный событиями водоворот и ему ничего не остаётся, кроме как барахтаться в нём щенком-утопленником в попытке адаптироваться и отыскать для себя новый смысл [ прошлый — ,болезненными криками в голове и обещанием жить даже без него ]. откровенно говоря, жить ему не хочется, если быть точнее — он умер в тот самый момент, когда кайдзю на его глазах челюстями мощными перемалывал часть от егеря вместе с его вторым пилотом. неразорванный дрифт, ощущение мясорубки по телу, агония, крики, кровь-хруст-кровь-боль-хруст-кровь-боль-боль-боль и всё тоже треклятое эгоистичное ж и в и, въевшееся под кожу, отпечатавшееся клеймом на сердце. чонин ненавидит, чонин скучает, чонин сходит с ума, чонин видит сны только с ним, чонин молится всем богам и просит об одном — вернуть ему его, но каждый раз остаётся один на один с эхом агонистических криков на издевательский вальс со смертью, где костлявая напоследок в объятия крепкие заключает, оставляя чонина здесь, а самое дорогое — там.

система исправлению не подлежит

[indent] в штабе на него смотрят с уважением и жалостью одновременно, так обычно смотрят на калек и держатся поодаль. потому что неправильный и бракованный, потому что рядом с ним подбирать слова надо тщательно, потому что у ян чонина угрюмый взгляд и чёрные круги под глазами от недосыпа. он держит в руках гаечный ключ и проводит время в мастерской, молчаливо помогая с починкой и разработкой егерей новых ; на руку играют знания и то что с рождения з д е с ь, на передовой в войне с погибшими пилотами-родителями и огромным потенциалом. его готовили c самого детства идти по стопам и он шёл: по трупам кайдзю и рука об руку со случайно встреченным [ своим ] человеком, который год назад повторил судьбу родителей, оставив его одного — ян чонин умирал с ним каждую секунду того момента и умирает во сне тысячу раз снова, морфей сардоническим смехом на ухо и за руку крепко держит ; а у чонина молчаливая истерика каждый раз после пробуждения и бремя ж и з н и на плечах. в штабе за спиной шепотки и сплетни — этот пилот бесполезен и его давно пора списать в утиль, сослав обузу подальше, а чонин молчаливо терпит, занимая место разнорабочего и стараясь принести хоть какую-то пользу [ даром что её ничтожно мало от такого как он ]. будни сменяют друг друга, напоминая бесконечный день сурка с биркой пожизненного — ян чонин угасает медленно, напоминая блеклую тень себя, жалкое подобие, но никак не человека, спасающего жизни других.

сбой системы — ржавеющие детали, неисправный механизм и погнутая сталь раньше служившая опорой позвоночнику.

как ты спасал других раньше —
ᅠесли сейчас не можешь спасти самого себяᅠ

[indent] когда его вызывают на ковёр к начальству [ в первый раз с момента гибели второго пилота ], на дне высушенного колодца с эмоциями шевелится что-то сродни удивлению. когда он слышит не менее внезапную просьбу, то на командира смотрит так, словно тот только что объявил себя источником зарождения кайдзю. чхве сан — имя знакомо внезапно даже такому отшельнику как он, о нём наравне с павшим пилотом судачат, но если ян чонин — тающее уважение и жалость, то чхве сан — нарастающий страх и непонимание. он гробит пилотов других, не может ни с кем сработаться, он дикий, агрессивный, талантливый, но абсолютно безнадёжный. он рвётся вести егеря в одиночку, но сил попусту не хватает, он рвётся в бой, но такой же половинчатый, как и сам ян чонин. командир мерит шагами комнату из угла в угол и ставит перед фактом — это не просьба, это приказ, который он не слышал уже слишком давно: забрать чхве сана под своё крыло, проверить дрифт-совместимость и обучить работе в команде, иначе их двоих прочь из штаба. туда, где бушует море мирных жителей в попытках жить как раньше под вечно маячащей угрозой со стороны кайдзю. там они лишние, там они бесполезные, там они — рыба из воды на сушу выброшенная. а в случае ян чонина — ещё и потеря последней связывающей нити с погибшими родителями и пилотом. этого. допустить. нельзя.

[indent] поначалу он пытается сопротивляться: приводит аргументы против, юлит и бесцветно упрашивает выбрать на эту миссию кого-то другого, но у командира в глазах уверенность, а у чонина безысходность и осознание, что его всё же загнали в угол, наплевав на прошлые заслуги и завещание семьи [ эгоизм просыпается и играет на нервной системе измученного очередной бессонницей организма ]. ян чонину хочется рычать и скалиться, но получается только скулить и повержено уползать прочь. ян чонину хочется сбежать самому, но привязанность на свинцовых ногах ведёт его в сторону тренировочного зала, где чаще всего можно найти [ уже ненавистного ] чхве сана. и м я этого самого чхве сана оседает горечью на языке, заставляя яростно выплёвывать его вслух, когда в руках оказываются две гимнастические палки для теста на дрифт-совместимость, распугивая любопытных зевак [ вы ведь уже в курсе о задании, да? решили поглумиться? интересно наблюдать за двумя дикими хищниками, запертыми в клетке безысходности? ]. ян чонин отвык злиться за всё это время, отвык чувствовать что-то в принципе, но клятый неспособный адаптироваться чхве сан, кажется, одним своим существованием и заданием с чужих уст срывает с тормозов, выбивает из зоны комфорта и всё что чонин сейчас хочет — сожрать механизмы чужой системы, чтобы доломанную окончательно выбросить прочь и вернуться обратно в свой серый унылый мир.

[indent] — эй, ты, — без всякого приветствия, резко и грубо окликает, находя во всё том же тренировочном зале, где и обычно тот проводит своё время. с м о т р и т с откровенной неприязнью, тут же бросает в него палкой на манер копья, целясь прямо в лицо [ и, честное слово, он был бы рад прямому попаданию ]. — ты ведь уже и так во всём в курсе, да? они ведь тебе сказали первому, чтобы ты перегорел к моменту моего появления или, наоборот, ещё больше разозлился? а я вынужден сообщить одну важную новость сверху.

[indent] занимает оборонительную позицию, жестом издевательским предлагая нападать первому. система внутренних механизмов с ума сходит, сталь в позвоночнике гнётся в тщетной попытке выпрямиться. выдерживает паузу, наблюдая за сменой эмоций на чужом лице, на периферии сознания звучит обеспокоенный голос второго [ мёртвого ] пилота с нотацией о том, что сейчас он просто срывается на другом [ невиновном ], что спусковой механизм слишком долго держался на въевшейся под кожу скорби, но ян чонин не слышит. ян чонин ухмыляется, срывается и ему ни капли за это не стыдно, раз уж взялся ломать поломанный механизм, добей его до конца [ и доломайся сам ].

— таким отбросам, как ты, не место среди пилотов, чхве сан.
попробуй доказать, что ты на что-то способен.

солнечный день плохо сочетается с мировой скорбью. опустевшая вполовину ваканда хреново сочетается с говорящим енотом, беловолосый полубог - с  советской шпионкой. баки - хуево сочетался со всеми, кроме, пожалуй, трупов, раскиданных по окрестностям. он еще думал с полминуты о том, когда уже ко всем обращенным в пепел присоединится и сам, сделал пару осторожных шагов в сторону роджерса, закинув на плечо ручной пулемет m249, но магии так и не вышло. стив в ответ посмотрел затравленно и дико, баки не нашел для него слов утешения. что тут было сказать? облажались. продули. сделали все, что могли, но все равно оказались слабее. среди африканских зарослей и иссушенной солнцем травы, наташа опустилась на колени, положив ладонь к своему животу, словно пытаясь то ли унять боль в подреберье, то ли чтобы не закричать. джеймс хотел подойти, но так и не смог - остался стоять за чертой, там, где ее скорбь била с расстояния, а значит можно было представить, что не так сильно. о ком горевала романова - баки не знал, но перед тем как отвернуться и сесть рядом с кэпом, сжав поникшие плечи, решил представить что обо всех разом, а не о ком-то конкретном.

в ваканде горе смотрится ничуть не хуже, чем в остальном мире, если убрать пение птиц, выключить свет, с угрюмыми лицами провожать в темноте распыленных зажженными свечами. траур неплохо идет под водку, так, чтобы без тостов и в унылом молчании, но суперсолдаты не могут напиться, а у баки внутри заледеневшая пустошь и столько трупов, что скорбеть о новых у него не выходит. лицо было мрачным до битвы, осталось таким и после. когда стив предложил полететь на базу в америку вместе, джеймс только качнул головой и не стал смотреть на наташу. "я как-нибудь сам". "сам" - это у бывшего агента красной комнаты и гидры получается хорошо, а "как-нибудь" - это уже про барнса. роджерс желаний друга не разделяет, но теперь не только у баки хаос в голове и бардак, так что на чужой стива уже не хватает и это - к лучшему. есть то, с чем каждому нужно разобраться самостоятельно, без свидетелей и подставленного плеча, некоторые удары принимают глаза в глаза и так, чтобы не надеяться на то, что сзади подхватят. зимний солдат об этом знает много, а стиву может расскажет наташа.

следуя внутренним ориентирам, мимо бывших явочных квартир и схронов, баки выбирает петляющий маршрут через ближний восток, центральную азию, потом в сибирь, а оттуда через москву прямо к минску. барнс не знает наверняка: это охота за призраками или за выжившими, но по следам идет четко, память почти не сбоит, когда говорит на русском, все еще не проявляется американский акцент. да и с чего бы? за годы в советах для зимнего солдата стало куда понятнее выражение "умри, но сделай", чем "сделай или умри". и баки никуда не торопится. мотоцикл он забирает потому что хозяин из числа канувших в небытие, деньги вытряхивает из сейфа почившего отставного генерала, на руинах академии, полной воспоминаниями, находит потрепанные пустые папки, размокшие от дождя, среди поросших травой камней различает стальной остов кровати. джеймс не уверен, но ему кажется, что когда-то она была его, в те времена, когда еще он временами ночевал в постели, а не только расслаблялся в стазис-капсуле, изображая коматозника.  или это кровать наташи? баки прикидывает расположение блоков, составляя внутреннюю карту местности до тех пор, пока к нему на колени не прыгает серый грязный комочек шерсти и не впивается острыми коготками в бедро. "мяу", - говорит создание с ярко-голубыми глазами. "а ты как сюда попала?" - в ответ пытается допросить барнс. 

после решает, что они оба приблудные и пора бы уже искать место для дома.

странно ли, что его не находится ни в будапеште, ни в варшаве, ни в париже? барнс останавливается в маленьком альпийском городке, на границах с австрией, вид на горы - умопомрачительный, пиво вкусное, даже если выпить можно литров десять и не почувствовать никаких изменений. они с альпиной (комочек на поверку оказывается не серым, а белым) приводят себя в порядок, вместе слушают лекцию о заботе за питомцем от ветврача, джеймс покупает аккуратный адресник с гордой надписью "папа меня проебал. позвоните.", после решает, что ему бы такой адресник тоже не помешал бы.

в городах, что остаются у баки за спиной, всего ровно наполовину. людей, улыбок, работающих по расписанию поездов. и не то чтобы все утонули в скорби, скорее уж буйным цветом распустилось мародерство, поднялась, словно ил со дна, всякая шваль. джеймса пытались избить раз десять, не меньше. его, зимнего-мать его-солдата. пытались избить. пытались, а не избили, но все же. сколько раз пытались наебать и ограбить, он даже не сосчитает. в конечном счете одного из тех, кто осуществлял доставку барнса в америку, пришлось взять за толстую шею и сильно потрясти над открытым морем, прежде чем дела каким-то непостижимым образом наконец-то уладились.

на родину, во всяком случае историческую, барнс вернулся к осени. из всех мест, куда можно было податься, вырулил к базе мстителей. конечно, баки там никогда не числился, не имел своих комнат, но стив сказал, что попросил старка внести джеймса в список, а тот почему-то расщедрился и внес, давая право доступа. не ко всему, наверняка, но все же. так что на базу зимний зашел без каких-то проблем, провел ладонью по своим коротким (до сих пор непривычно) волосам, вытащил альпину из кожанки и услужливая рыжеволосая ИИ подсказала маршрут до единственного человека, что занимал эту огромную территорию. до наташи.

иногда, лишь изредка, баки думал о том, что сказать. с чего вообще можно начать разговор? "эй, а я тебя помню, привет". "знаешь, я был в академии. это не ты ее разрушила? видел твою бывшую кровать, помнишь как я пробирался к тебе по ночам?" "новая прическа? тебе идет". и не важно, что барнс ее даже не видел. и не важно что тому, кто помянет прошлое, особенно их, лучше сразу выбивать глаз. можно даже оба.

джеймс застывает у дверного проема, подпирает плечом косяк, чтобы тот случайно не рухнул, у ног трется подросшая белая кошка. у наташи на столе валяются пуанты, наполовину откушенный сандвич в тарелке, куча каких-то бумаг и отчетов. она, разумеется, знала что гости, но конечно не встала навстречу. их прошлое, за давностью лет, давно утратило важность. ведь так?

[indent][indent] - привет, - выдохнул джеймс. не к лицу это как-то, спустя столько лет, все еще не знать как заговорить правильно. - ya vernulsya, natasha. - от проема до первого свободного стула - пять шагов, до свободного угла стола, возле которого романова, - семь. барнс выбирает семь. скрещивает на груди руки, кивает головой в сторону кошки. - знакомься, моя спутница. альпина. стив сказал, что можно напроситься переночевать.

у нат покрасневшие глаза, может от слез, может от недосыпа. может мстители и щит сделали вдову мягче, да и лет утекло не мало. насколько изменился сам джеймс - неизвестно, но ему бы хотелось не липнуть к столу, а опуститься на колени, положить руку на подлокотник кресла, по-простому пошутить, чтобы сгладить неловкость. от бесполезных хотений только гулкая пауза. баки ведет пальцами по шершавой щетине, вспоминает что так и не побрился перед встречей, да и одежда дорожная, а наташа, даже в растянутой кофте и с голыми щиколотками все равно выглядит будто с обложки. в красной комнате, видимо, знали секрет совершенства.

Молоденькая девица, имя которой он не помнил, да и какая разница, в ритм громыхающей музыки терлась полуголыми ягодицами о его пах. Вечная полутьма борделя королевской гавани скрывала имена, лица и титулы, оставляя всех пришедших в это логово продажной любви и разврата лишь теми, кто покупает и теми, кто продает. Идеальная картина вестеросского мира.
— Пойдемте в отдельную комнату, сир, — обращается к нему тонкий девичий голосок, а взгляд из-под полуопущенных ресниц лукаво обещает исполнение всех желаний, которые могут возникнуть у мужчины. Устоять перед этим зовом нелегко, требуется недюжее усилие в то время, как воображение Клигана живо рисует, насколько интереснее он может провести время, чем сидеть и ждать.
За что Григор любил бордели королевской гавани, так это за то, что девочки у них всегда самые красивые. На час-другой, смотря сколько заплатишь, они так старательно охаживали клиента, словно тот был не мешком с деньгами, а вернувшимся из дальнего плавания мужем. Григору это нравится: мужем он был уже дважды, и оба раза отвратительным. Но женскую ласку все равно любил, почти так же сильно, как хруст костей и мольбы о спасении. Не всегда одно следовало за другим.
Продажная девица наклоняется к его уху: — Я сделаю все, что вы захотите, сир.
От нее пахнет чем-то сладким, с примесью ванили, а пальцы Григора, сжимающие её бедра, скользят по натёртой маслом коже. Почему-то ему кажется, что во всех борделях один и тот же запах. Он чувствовал его от всех шлюх, с которыми спал. Сладкое масло с ванильной отдушкой. Как будто каждый раз трахаешься не с новой девкой, а с одной и той же, только сегодня она блондинка, а завтра рыжая; сегодня она дует губы, как школьница, а завтра царапает ногтями тебе спину. Все они — как куклы: разукрашены, наряжены, обучены любому постельному желанию клиента. Держать такую в руках приятно, а забавляться весело. Но всё равно каждая из них, как суррогат настоящей женщины и её эмоций. Как приторный полуфабрикат с ванильной отдушкой. Григор неприхотлив, ему нравятся шлюхи. Но лучшие воспоминания, трогающие его сердце, связаны с совершенно другими женщинами.
— Я вернусь к тебе позже, дорогая, — Клиган похлопывает девицу по ягодицами. Кажется, она называла себя Мирра... или Дженна... Не важно: девица разочаровано слезает с его колен и горделиво удаляется, виляя обнаженными бедрами. На какие только жертвы не пойдешь ради Тайвина Ланнистера.
Итак, Гора ждёт. Признаться, он ненавидел ждать, и каждая минута в ожидании, пусть даже проведённая в приятной компании, делала Григора на шаг ближе к той тонкой грани, после которой появлялось острое желание проломить чей-то череп. Впрочем, сегодня вечером он не намерен себя сдерживать. С крысами иначе нельзя: не переломаешь пару костей, так зверёныш и не выучит урок. Вновь попытается сбежать при удобном случае. А побега никак нельзя было допустить: Кук хоть и был всего лишь мелкой сошкой, но ответственность на его хлипких плечах была большая. Пожалуй, настолько большая, что чмырёныш возомнил, будто смеет разорвать контракт с Тайвином Ланнистером одной рукой, а второй тут же подписать новый с дорнийцами. Вечер обещал быть крайне интересным.
Наконец, дорнийцы соизволили появиться в назначенном месте. Процессия горделивых индюков прошла в дальний зал переговорной, Клиган проследил за ними взглядом, пересчитав по головам. Он дал им фору в несколько минут, а затем кивнул своим ребятам.
— Семеро меня раздери, я что, ошибся приватной комнатой? — громкий голос Григора прерывает все разговоры. Он входит в переговорную, как будто только его и ждали, не смущаясь десяти пар глаз, уставившихся на его высокую фигуру. — Кук, какие интересные у тебя гости. Кажется, дорнийцы, да?
Вслед за Григором заходит десяток его ребят, рассредоточившись по периметру небольшой комнаты и перекрыв доступ к выходу. Покинуть переговорную отныне можно только после его разрешения. В комнате стало тесно, душно, повисло напряжение. Всё внимание сосредоточилось в центре, где стоял потерявший свой былой лакированный вид деревянный стол, а за ним два собеседника напротив друг друга. Кук заёрзал на стуле, белёсые глаза крысы забегали по сторонам. Он хотел было что-то сказать, но не находил слов и только безмолвно открывал рот, как карась, выброшенный на берег.
— Как же так, Кук, ты встречаешь гостей и без нас? — Клиган вальяжно проходит через всю комнату, не смотрит ни на Кука, ни на сидящего напротив дорнийца. Он приближается к окну, вид открывается на соседнее здание, стоящее почти впритык. Даже в самый солнечный день здесь едва ли бывает достаточно света, а сейчас и вовсе пара фонарей. Григор задёргивает шторы, чтобы исключить любые сторонние взгляды, и резко разворачивается.
— Или это личная встреча? Как никак, мы в борделе, — Гора в два шага преодолевает расстояние до стола, остановившись за спиной Кука. Ему приходится согнуться, чтобы оказаться на одном уровне с головами сидящих. — Дружище, если ты скажешь, что собираешься трахнуть этого джентльмена, — толстый палец Горы тычет в сторону дорнийца. — То я сейчас же покину комнату и оставлю вас наедине. Но если нет... — Григор кладет свои ручищи на плечи Кука и начинает медленно их сжимать. — Если нет, то у нас наметилась кое-какая проблема.
Гора наконец поднимает взгляд на сидящего напротив дорница. Смотрит ему прямо в глаза.
Все дорнийцы ему на одно лицо.

Станция Тверь. Артём ступает на платформу осторожно, стараясь не озираться по сторонам открыто, не привлечь внимание, не зацепить чей-либо взгляд. Ему бы сейчас стать невидимым, залечь на дно, слиться, сровняться с этим городом. Он не знает наверняка, бросил ли Харман "клич" своим людям, но цыганская братия раскидана по всему миру и Крошина уже ищут. Самое глупое - ехать в город меньше пятисот тысяч человек населения, где тебя, если не знают, то слухи разносятся со скоростью света, а одно из первых мест, куда нагрянут - адрес прописки, которая значится в их, в прошлом, маленькой комнатушке с Таей. Но Артём и есть самый яркий представитель "еблан прямоходящий", который смог попасть на огромные деньги уже во второй раз и надеяться, что и в этот раз ему всё сойдёт с рук - удача два раза лицом не поворачивается. И он это понимает, знает, что просто оттягивает момент, усугубив саму ситуацию своим побегом, теперь уже ему не отделаться огромным долгом, откупиться получится, скорее всего, собственной жизнью, по голове уж точно не погладят.

Он добирается до знакомой улицы, телефон уже давно не хранит номера бывших друзей из той прошлой жизни, да он даже ничего не знает про них, не застал выпуск Ани с Севой, не знает чем сейчас живет и занимается Стеша, поэтому он просто идёт по памяти и удаче к Косте Ежову, даже не надеясь, что тот всё ещё живёт по адресу, что он вообще пустит его на порог. Сердце пропускает первый удар, когда он проходит мимо их дома с Таей, тут всё рядом, всё близко, одними дворами повязано, Артём ловит себя на том, что заглядывает в окна, в которых не горит свет, ему то за эти пять лет должно было уже стать похуй, но память - тактильную, физическую не обмануть, где-то изнутри прогрызается наружу надежда и чувство вины. Тая скорее плюнет ему в рожу, расцарапает, чем кинется в его объятия при встрече, а может ей также  н а с р а т ь. Он знал, что она осела в Питере, видел её творчество, да было бы глупо врать и отрицать, что ни раз, да даже ни десяток раз не дрочил на её порно, он даже следил за ней в инсте, лайкал некоторые фотографии, но, наверняка, теряясь среди других многочисленных поклонников её творчества. Артём знатно так охуел, наткнувшись впервые на видео с Тигрицией, смачно отсасывающей и принимающей член какого-то чела, ну, не горевала долго девочка после его пропажи, каждый зарабатывает как может, не осуждаю, как говорится.

Еж принимает его не очень радушно, но всё же впускает - с годами он как-то стремительно постарел и осунулся, как позже выяснилось, Костя подсел на тяжелые наркотики в погоне за раскрытием потенциала разума, гонимый мечтой дотянуться до других миров, в его голове поселился какой-то хаос, который Крошину пока ещё был неподвластен. Артём даже начинает думать, а не отбили ли ему голову ненароком пять лет назад, когда искали самого Артёма, Ежов рассказывает ему об этом, но зла не держит - он вообще всегда отличался своей добротой и какой-то непосредственной наивностью. Крош подселяется к нему в комнату на потёртой раскладушке, залегает на дно на дни и недели, пытаясь выцепить в долгих полуночных разговорах с Ежовым, в моментах, когда тот чистый, что-то внятное и разумное. Через него же он снова выходит на бывших "работодателей", зарекаясь, что второй раз друга больше не кинет, скрещивая за спиной пальцы, Крош может кинуть ни раз и не два любого, пока его крышку не заколотят гвоздями. Он обтирает порог дорогого по меркам Твери особняка, пряча за смехом и ироничными шутками страх, но очевидного наказания не следует, оказывается, что его долг давно уже погашен, да даже с процентами сверху, инвестиции, вложенные в проёб Артёма оказались настолько окупаемы, что теперь приносят неплохие деньги.

- Твоя маленькая миленькая девочка оказалась очень уж хороша, видишь, как устроилась, ты, можно сказать, своим позорным поступком проложил ей путь в большой бизнес и к большим деньгам. - Ахмед усмехается желтыми зубами, в нескольких местах золотыми, сметая со стола со шмыгающим звуком белоснежную дорожку кокса. Тая, долг, порно: пазл складывается. - А теперь ты тут перед нами пресмыкаешься, просишь защиты, просишь работу, почему я должен поверить тебе второй раз? Если я внесу за тебя залог московским рома, тоже задницей будешь отрабатывать? - мужчина смеется заливисто, подбадривая и остальных смеяться вместе с ним, Артём тоже усмехается, поддерживая шутку, ну или в его случае не шутку, боясь сказать что-то лишнее, выдать свой страх и отвращение выражением лица. Работу он получает, испытательный срок, ставка почти в ноль, но сохраняет себе жизнь, получает "крышу" и кидает якорь себе под ноги, привязывая себя снова к этому городу, из которого так хотел бежать. Его душит это место, эти люди, прошлое, которое ложится на хребет. Ебаный бег по кругу, получается, из точки "а" в точку "б" и обратно, всё просрано.

В день похорон директора детского дома Зинаиды Петровны (они с Костей облачаются в чёрное, предварительно закидываются коксом - белое на чёрном, какая ирония) Артём понимает, что ему придётся столкнуться с прошлым, которое он иссякал из себя последние года, лицом к лицу, тут точно не избежать косых взглядом и переговоров, заёбывающих одних и тех же вопросов и одних и тех же ответов, пьяных поминок, где все будут вспоминать "лучшие" года в детском доме, рыдать, драться, может даже трахаться и снова рыдать. Он сначала даже хочет слиться с данного мероприятия, но Ежов слишком настойчиво уговаривает, дань памяти, все дела, плюс такая возможность увидеть всех старых друзей, которых, к слову, Крошин, видеть совсем не хочет. Они подъезжают к Волынскому кладбищу одними из последних, не желая мерзнуть в ожидании, почему-то на кладбищах земля всегда особенно промозглая.

- Оп, Крошин, какие люди, ты чё, на показ мод приехал или чё, хлеб столичный ты наш? - его уже издалека замечает кто-то из "своих", не упустив момента обсудить его внешний вид.
- Или чё. Приехал тут перед вами покрасоваться, выбрав самый подходящий момент, ведь, где, если не на похоронах, я увижу все ваши морды, собранные воедино и в одном месте. Идеальная аудитория. Здарова, Жгут. - Крошин усмехается, вальяжно шуя жвачку и поднимая тёмные очки с глаз на белобрысую челку, приобнимая сокурсника, довольно заматеревшего за несколько лет, в дружеском жесте. - А где остальные наши? Бараш, Нюша, Стеша? - Крош выискивает глазами знакомых ребят в толпе, пытаясь выловить рыжую макушку или копну кудрявых волос.
- Анька словила истерику, рыдала по Зинке, чуть ли не задыхаясь, её ребята увели вон-туда, валерьянкой откачивать. - Жгут машет рукой куда-то в сторону забора. - Сейчас начнётся церемония погребения, подскачут.

Артём кутается в пиджак, надетый на бадлон, не по погоде, подгоняя время до начала, но, кажется, будто в такие события стрелка часов если не останавливается, то течёт очень медленно, время тут, на кладбище, будто замирает, ведь мёртвым время уже совсем ни к чему. Он пропускает мимо ушей болтовню Кости, который не замолкает ни на минуту трескучим низким голосом, рассматривая всех пришедших, пытаясь уловить изменения, произошедшие с ними и их внешностью за пару лет. Кто-то вышел из детского дома и стал успешным - это было видно по их внешнему виду и по тем тачкам, на которых они приезжали, кто-то пошёл на дно, так и не смог преодолеть груз наследственности или тяжелой судьбы, по их лицам было заметно пристрастие к алкоголю или веществам, ну а кто-то просто погряз в бедности, не потеряв при этом себя и простоты характера.

- Sorry, ребят, задержалась, не началось ещё? - голос за спиной звучит звонко, эта частота, кажется, выжжена в подкорке головного мозга Крошина, ему даже не нужно поворачиваться, чтобы понять, кто пришёл.
- Ооо, звезда большого кино, автограф, пожалуйста, можно расписаться прямо здесь. - Кто-то из толпы, кого Артём не узнает, указывает жестом на свою ширинку, думая, что его шутки весьма забавны, но выглядит это по-детски и глупо.
- Ну, во-первых, твои влажные фантазии тебе слишком дорого обойдутся, Кир, ну и давай в таком месте сохранять субординацию, окей? - она не лезет за словом в карман, собственно, как и обычно, всё та же Тая, готовая перейти в нападение, стоит кому-то посягнуть на её личные границы, все это знают, все это помнят. Точно такая же, как и на видео - выкрашенные короткие волосы в белый, в их последнюю встречу она была брюнеткой, пирсинг, яркие стрелки, где-то там под курткой пара набитых татуировок, только теперь она стоит в паре метров от него. Он кидает тихое "привет", но выглядит это максимально странно, не так он представлял их встречу, да он вообще её никак не представлял, а теперь даже не знает куда деть себя. Она же здоровается со всеми, кроме него, она даже не смотрит на него, словно он призрак, фантом, да и просто пустое место, справедливо - да, задевает? Тоже да. Они всей толпой идут до места на кладбище, говорят по очереди, пьют, снова говорят, водка обжигает горло, расслабляет связки, согревает запоздало прозябшие ноги, все пришедшие кидают по цепочке землю на крышку гроба. Вот и Артём, кинув влажную горсть, встаёт рядом с Таей, оказавшись где-то в последних рядах прощавшихся, позади всех спин. Где-то там, затерявшись, всё так же всхлипывала Аня, прижавшись к Барашу, тот же приобнимает её за плечо, так крепко, что его костяшки побелели, боясь, что та вот-вот рухнет. Нюша всегда была ранимая девочка с тонкой душевной организацией.
- Так и будешь делать вид, что меня тут нет? - его шепот пробивается среди всхлипов, чьих-то монотонных причитаний и последних слов, еле слышно, напряжение между ними натягивается в считанные секунды, но Тая его вопрос, определенно, услышала.

[indent] - жизнь она как коробка шоколадных конфет. могут попасться шоколадные, могут с орехом и застрять в зубах - конечно, если они не такие же идеальные, как у меня - может ещё что-то. - лисица забрасывает в рот третью по счёту конфету. но честное слово, кто считает, когда коробка не её. ардова не считает тоже. или делает вид. в общем-то всё равно, что она ей сделает. конфетку отнимет? - там, кажется, было что-то прооо... - флегматично тянет, пережёвывая нугу - одни из любимых. - про что-то. короче, яга, суть в том, что стухла ты уже на этой работе и в этой квартире. - обвести взглядом помещение, усмехнуться, протянув уже не рыжую, но всё ещё прекрасную лапку за новой конфеткой. четвёртой. с орехами. - даже мои благовония уже не помогают. пахнет хуже, чем в твоей избушке, топь ей болотом. - морщит носик, достаёт из сумочки духи, показательно обрызгивая полукругом - конфеты с ароматом цитрусов (пчхи) до добра ещё не доводили, видится ей - перекрещивает брызгами ардову и убирает флакон обратно. - как у тебя здесь ещё никто не откинулся. хотяяя - цепляет зубами мелкую ореховую крошку с конфеты. не колобок, конечно, но тоже вкусно. - ты же у нас сама труп ходячий. до кощеюшки, конечно, далеко, но от всех нас оторвалась знатно. хотя есть ещё ванька дурак, который давно помереть должен был, ну да ладно, сейчас не о нём, а о твоих костях. их скрип слышен даже мне, а я специально подальше от тебя поселилась, аж через несколько улиц. - ардова не выражает эмоций, слишком привыкла к ней. нужно что-то разнообразить в их отношениях, дальше так нельзя. она ураганом врывается на порог, шумно не_здоровается, яркие краски выливает ей на голову, гудит обо всём, что ей интересно, а яга лишь ковыляет к себе в комнату, делая вид, что слушает. а порой и не делая вовсе. так не пойдёт. - чего ты вцепилась в свою работу? у тебя там, конечно, сладких мальчиков много, так бы и съела. - лиса жалеет порой, что язычок уже не такой длинный, эффекта того нет. облизывается как может, думая, как это выглядит с человеческим подобием языка. надо видео снять. - но это совсем не повод, они такие же скучные, как и ты. я то знаю, пыталась их расшевелить, а им только бумажки, преступники и прочее, прочее, прочее. как будто преступление прийти и взять, что тебе хочется. если бы это было преступлением, ты бы меня на всю нашу бесконечную жизнь засадить могла, а ты не сажаешь, так чего на других ополчились. - белое вино плещется в бокале, лиса создаёт волны по его стенкам и наблюдает. это красиво. люди говорят, что бесконечно можно смотреть на огонь и воду, потёмкина согласна. особенно, когда в этой воде плещется рыба, а твои когти или клыки достаточно остры, чтобы её зацепить. но прекраснее всего смотреть на лёгкие деньги, психующих на съёмку сотрудников мвд, роллы и вино в бокале на тонкой хрустальной ножке. есть ещё много прекрасного, но нет желания вспоминать. есть желание вытащить старушку куда-нибудь, хочет она того или нет. - в общем, яга, собирайся. на работе отпуск возьмёшь, ну или просто молча уедешь, мне этот вариант больше нравится. дома тебя всё равно никто не ждёт, кроме меня, когда прихожу раньше, чем ты вернёшься с работы, то есть практически всегда. а мне надоело здесь. дико однообразно и скучно, так что поехали. тем более билеты я уже взяла, вылет завтра. - закидывает в рот пятую конфету, запивает остатками вина, хватает со стола бутылку, свободной рукой шаря в сумке. на стол перед ардовой ложатся два билета в паспорте. - учти, костяная, если не приедешь завтра в аэропорт, я тоже никуда полететь не смогу. - шутовские условности этого мира - паспорт нужен для вылета, выезда, всей жизни в принципе. ну, зато у неё фото там потрясающее, поэтому продемонстрировать его лишний раз никогда не помешает. - до завтра, старая.
[indent] - раз, два, три четыре, запирайте дверь в квартире. телефоны отключайте и лисе их отдавайте. будем с вами мы гулять и вино всё распивать. держи. - если это похоже на то, что лиса притащила с собой вчерашнюю утащенную у яги бутылку, то так оно всё и есть. нет, новые она, конечно, тоже принесла, но сначала эту. зря что ли она заботливо закупорила остатки дома, чтобы не так уж прямо до конца выветрились. забота должна быть оценена. а пока старая допивает то, что не допила она - отношения штука сложная, иногда приходится идти на жертвы, но потёмкина это жертвой не считала - лиса открывает новую. в самолёт с алкоголем не пускают, но ягу пустят и лису с ней за компанию. или наоборот, там уж как пойдёт. а эту нужно выпить до, иначе ардова покоя до самой посадки не даст. вот где её активность разыграется, когда останется без телефона, без работы, без маньяков - убийц и только с патрикеевной. а голова у лисы нежная, заболит быстро. клыки до сих пор острые - почти что единственное оставшееся достояние, но у яги магия острее. порой лисицу печалит, что ей сил не завезли, когда между ягами, кощеями, да марьями распределяли. печалит сильно, когда смотрит в чёрные глаза ардовой и видит, как в них плещется навь. в тот мир она не хочет, но то, что людишки называют волшебством, позаимствовала бы. желательно, без обязательств вернуть. интересно, может яга своей силой делиться? как это она за столько лет не подумала спросить. хозяйка леса смотрит своими бездонными глазами. руки пустые, видимо, допила и выкинула. или просто выкинула, лисица в мысли свои ушла и не доследила. - что? - фыркнула, разве что хвостом не мотнула, делая глоток прямо из бутыли. в их отношения стаканчики не завезли, как в её жизнь магию. - телефон отдам, когда снова приземлимся в москва - сити. сама знаешь, шансов на иное нет. а вот это дам, держи. - протягивает ардовой бутылку, звеня двумя другими в сумке. - эх, крольчатинки бы сейчас. что там нынче в самолётах подают. ой, а самолёты нынче, интересно, падают? я твои старые кости собирать не буду, если что. там полежишь, отдохнёшь, как обратно вернусь, отправлю кого-нибудь из твоих собрать. слууууушай, а у тебя есть сейчас твои то? давно никого не видела. ну там лягушки, приживалки, ваньки дурачки, которые ещё кощеям всяким не переспали? - лиса старалась знать обо всех навских. так безопаснее. и интересно. а кого-то можно было и заснять. скорее всего, для личного архива, но порой и не только. выкладывать о них что-то без ведома и спроса себе дороже, к сожалению. они то за себя постоять как раз умеют. - может, и мне прислужников волшебных завести, а то эти человеческие больше раздражают, чем помогают. куда там зайцы все разбежались. - кто-то говорит, что раньше было проще, но лисица не согласится никогда. раньше было забавно, но теперь то всё куда лучше. их называют сказками, она где-то слышала, что про неё читают - и ей определённо не нравится вечный проигрыш тех, кого окрестили злодеями - но на самом деле, их жизнь стала сказкой здесь. её точно.

     мне бы стать сигаретой // и развеяться п е п л о м по ветру

[indent] томаса откидывает как шарнирную марионетку, но тут же возвращает обратно - волной адреналиновой толпы (он их воплями пропитывается и сам). возвращает назад, туда, где вовсе нет места этим людям, туда, где кости хрустят, что битое стекло под ногами, туда, где том азартом краткий миг по-настоящему живет, а не существует, в свой (или нет) звёздный час. каждый нейрон его – дрожащий от предвкушения оголённый крик. персональная квинтэссенция, чтобы чувствовать себя живым, проста: дерись каждый раз как в последний, не на жизнь, а на смерть, дерись, пока ещё дышишь, - и это куда лучше самого дорогого кайфа и самого длительного оргазма. это его одержимость. горячечная страсть, с которой точно не будет ремиссии.

[indent] бруно – воистину бешеный; прошлое в виде службы в боевых точках даёт знать о себе. там ему и вышибли напрочь все мозги. поговаривают, по ночам его мучает птср, но том же не сучка бруно, чтобы это проверять, как и верить каждой дешёвой сплетне, впрочем, в то, что в башке этого ублюдка хоть когда-то была доля разумности - ему верится ещё меньше. что бы там ни говорили о его сопернике, том-то тоже не лыком шит и на голову отпилен, они равны, и ему хватает сноровки и дикости решений. не хватает только внимания, потому что пару очень неудачных ударов он пропускает, не хорошо так, тело после «спасибо» не скажет. пока собственный левый усиленно заливает влажным багрянцем, в узких щёлках глаз напротив искрами плещется живая ненависть. том в ответ на неё гогочет, как припадочный, и отправляет наконец зарвавшуюся псину в нокаут. вымотанный им настолько, что едва не падает сверху, следом за ним.

[indent] бутч кричит так, что ушные перепонки трещат на грани фола - «томми бой, мы сорвали куш», - будто бы могло быть иначе, тому начхать, тому кажется, что его провернули через мясорубку и торопливо слепили наново. ему хочется принять горизонтальное положение. не дышать вовсе. чтобы каждый вздох перестал отдавать в рёбрах раскаленной сталью. в глазах пляшут угольно-смазанные точки. бруно – ни черта не малый, как уверял зрителей конферансье, в нём добрых фунтов триста чистого веса и сила удара схожа с прихлопнувшей его наковальней, что прошлась по оси со всех сторон.

             том склабится на зрителей.
             и как раненый зверь спешит скрыться во тьме, вытираясь наспех ладонями, на деле размазывая только разбитое. малюет алой струной слюны по молочному. вид у него после боев всегда устрашающий, может, хоть так в подворотнях будут скорее сваливать от него подальше на все четыре стороны. впрочем, у этого «кота» раньше вместо когтей в карманах всегда водилась парочка стилетов, о чем знал каждый, кому не повезло перейти дорогу тому.
             том в подсобке ребра заматывает наспех, настолько некрепко, что полная фикция и бесполезность действия - на поверхности. стреляет у каких-то нариков иглу, брезгливо её обрабатывая, чтобы залатать порванное ухо - зашивает наживую - от натянутой толстовки тут же тянется спиртовой флёр. серый худи его как вторая шерсть – с впитавшимися пóтом, кровью и где-то на альвеолах - его тёзкой по фамилии форд. алгоритм отлажен и методичен. скоро от томаса не останется ничего. он равнодушно проводит языком по зубам, один дальний шатается, тут же его выкашливает. пиздец. вся его работа для того, чтобы эти же зеленые со стариком би франклином просирать на свое здоровье, впрочем, ни черта, ведь латать себя в лечебнице – последнее в списке его насущных дел. том сворачивает тугую пачку в карман, бросая напоследок бутчу, что он сегодня пас и чтобы веселились без него. он знает, что старый друг разочарован. но всё веселье тома сейчас – петля спокойствия.

             в этом весь он - делать вид, что всё зашибенно, пока кулем идёшь на дно. даже если приземление окажется жёстким, том всё равно упадет на ноги.

             эти самые ноги снова ведут его домой.
             кусками.

             из-за того, что легавые любят устраивать облавы, приходится постоянно менять локации, и сегодняшняя оказалась не самой близкой.             
             дома лампочка в коридоре противно мигает дважды, она в своём цикле выгорания, том его уже перешагнул, но начинает думать, что это у него периодически меркнет перед глазами. сходу налетевший на него (откуда он только взялся? караулил поворот ключа? в своей норке чересчур одиноко для шумного парнишки?) джерри что-то от него требует. том слышит лишь волны фонового шума. том набирает воздух в лёгкие - всё, чего ему сейчас хочется - выйти на сраные окраины и в голос заорать, но вот: четыре стены, потолок, всё тот же джерри. и орать сил совсем не хватает, выдыхает со свистом, так ничего и не сказав. тело ещё на адреналине и жаждет азарта, но том так заебался, кажется, бруно вышиб из него всю дурную душонку. от доебок мелкого только тошно вдвойне.

             дома полнейший срач. но это не страшно. страшно то, что дом таковым быть перестал с появлением там одного паренька. ещё страшнее то, что самообман тома шит белыми нитями, и всё ровно наоборот. страшно то, что вверх дном перевернуты его л-и-ч-н-ы-е вещи. но том держится.
             не сказав ни слова, проходит мимо. курс ровный. на лице не дрогнет ни один мускул. бойкот полный. он будет его игнорировать. он полностью спокоен и в душевном равновесии с самим собой и вселенной. да, точно, глубоко вздохнув, том будет игнорировать джерри сегодня по полной программе, никакого внимания к его персоне, лишних взглядов и слов, ничего. он закинется чем-нибудь горячим, что отдаленно напоминает свежую еду, - стейком, хочется мяса, желательно с кровью,- и закроется в своей спальне, наглухо захлопнув дверь. очень жаль, что рот его соседа не захлопывается так же. просто пройдет мимо. наберется терпения и…
[indent]  [indent] [failed]
[indent] [indent] [indent]  [indent]    красные огоньки загораются в томовых глазах...
             и тут же гаснут, словно заряд потерян. нет. пофиг. вообще. джерри что-то пищит или ему показалось? полый вакуум, возможно, он благосклонно кивнет, сделав вид, будто слушает. возможно, снова вздохнет, слишком глубоко, чтоб теперь зайтись в кашле, что сплошь из хрипов, и это ещё хуже; том по инерции цепляется слепо за стену в мерзкий цветочек. вестибулярка махнула ручкой и вышла в окно. и он бы, с удовольствием, шагнул следом. но всё ещё лелеет надежду найти в холодильнике что-то съестное, кроме пустоты. желательно слизать соль с ран и опрокинуть текилу. желательно вперемешку с кровавой мэри, и желательно, чтобы кровавой она была не от его слюней. но, смутно кажется, последние запасы алкоголя надолго не задержались в предыдущую его попойку, и порожние полки встречают радушно.

[indent] откашлявшись, том замирает как восковой, определенно забывая моргать, задумчиво и в упор смотрит в лицо джерри, словно впервые, словно собрался сожрать именно его, целиком, смотрит, но не видит. оттолкнуть бы с дороги. притянуть ближе, чтобы ошалел и свалил сам. верное - молча обойти полукругом по дуге. том ни черта не видит, мыльные круги, ни черта, кроме того, что у мальчишки зрачки огромные – том бы удивился, но его спектр эмоций поразительно вырван с корнем - ты опять под кайфом что ли, мышонок? ничего нового. в их эндшпиле будут три точки. и чье-то надгробие.

[indent] том устало плюхается (рушится, морщась от боли) на продавленный диван. прикрывая глаза, будто джерри - лучшая колыбельная. плевать. может же быть и ему всё равно? может же безразличие кусаться за пятки, облизываясь хищно?

Хибари не соизволил.
Атомные бомбы никому ничего не должны.
Услышь Хибари последнее лично - предложил бы Дино пойти туда, куда ему, по его мнению, должны.
Не размениваясь на лишние телодвижения.

Слегка скосил взгляд на мониторы, транслирующие происходящее с камер видеонаблюдения, беззвучно усмехнулся. Если конь помнит хотя бы десятую часть того, чему сам же и учил Кёю, то должен сообразить: коробочке плевать, враги рядом или союзники. Идея неплоха - Хибари бы воспользовался ею, не задумываясь - однако он видел, как работает Солнце. Выжженные поля, раскаленный песок, красота совершенного очищения, и более ничего. Дино не торопился вступать в бой лично - в этом была своя логика. Кёя до сих пор не может четко разъяснить, как работают стихии, наблюдения говорят сами за себя. Даже скудных познаний касательно кроткого, но упертого нрава Каваллоне хватало для понимания, что тот не станет рисковать своими людьми. Хотя бы потому, что невелика вероятность того, что впоследствии он сможет выйти обратно.

Кёя поднялся с места, с хрустом потянувшись. Этажом ниже - минус третий - находится личная гостиная, в которую запрещено пускать гостей, а также личный сад. Еще одно оспаривание факта, что птицы под землей не живут, проведенная вода не течет, бамбук не приживается; еще одно подтверждение - все прекрасно живет, течет и приживается, если приложить достаточно усилий. После обустройства сюда не ступал даже Кусакабе, что говорить о прочих.
Дино тоже не ступит, если продолжит в том же духе.
Но сейчас Хибари молча протянул телефон заместителю и отвернулся, затягивая пояс кимоно. Что бы после не пытался донести Каваллоне, Кёя не настроен с ним драться - драк за последний месяц было предостаточно, исключительно в целях соблюдения закона, что установился, едва Организация облюбовала конкретно этот участок земли. Когда нет внятного ответа, приходится устанавливать свои правила. Необходимость оных начинала попахивать не просто личным желанием, но и чужой непрошибаемой глупостью.
Хибари утомился не меньше.

- Проходи один или проваливай отсюда, - проговорил голос Тетсу в чужой динамик, просто потому что Кёя хочет именно так и лень разговаривать.
Можно отделаться от Вонголы, любого из них. Десятый дон Каваллоне воодушевления никогда не терял. Стратегию "просто разведи Кёю на драку" Хибари раскусил давно и теперь - теперь им с Дино делить нечего, кроме личного времени самого Хибари. У коня, стало быть, его имелось бесконечное множество.

Разумеется, никто из облачных копий не тронул Дино и пальцем. Трех коней на одной лужайке Хибари не вынесет; положа руку на сердце, Дино и в единственном экземпляре - перебор. Тому достаточно сделать пару шагов к направлению ко входу, шагнуть через слабую дымку инородного Пламени и оказаться внутри, но Хибари знает бывшего наставника так хорошо, насколько в принципе способен знать кого-либо. Связь Каваллоне со своими людьми - обоюдная связь - её Хибари расценивал как слабость, одну из, и если Дино не решится проследовать в одиночестве, разговаривать им не о чем.

Это была плохая идея.
Это была плохая идея - я знал это еще когда она только пришла ко мне в голову, еще когда я предложил [вынудил, заставил] это Мастеру. Не как раньше - "давай путешествовать вместе, мы столько всего могли бы сделать вместе", я, может, не перестал быть идиотом, но по крайней мере перестал надеяться хоть на что-то хорошее во всем, что касалось его. Теперь Мастер был скорее пленником, хотя условия изначально преподносились как взаимовыгодные. Теперь - ни шагу в сторону, никаких долгих выходов на поверхность, не прикасаться к консоли, не приставать к Яз с попытками вывернуть ее мышление наизнанку. Мастер как смертельно опасная змея [всегда был], и моя бы воля, я бы заперла его к одной из дальних комнат, вот только тогда не выйдет нормально исследовать Сайбириум, засевший в его мозгу, и ТАРДИС такое тоже не сильно нравится. Старушка в бешенстве на меня за принятое решение - я чувствую это по едва слышному гулу везде, где ступает его нога, и я отлично ее понимаю. Он сам, от макушки до пят, от первой инкарнации и до последней - сплошь живой памятник моим ошибкам и моему никому не нужному милосердию. ТАРДИС слишком хорошо помнит все, что он с ней творил, и я не могу винить ее в нелюбви. Мастер сейчас весь ей окружен.
Но сложнее всего сейчас, конечно, приходится Яз - и по-хорошему, мне вывести бы ее из этого уравнения, вернуть домой, потому что сейчас не время для приключений, и гнетущая атмосфера недоверия, заполнившая коридоры, не отражается на ней хорошо. Но в этом ведь и проблема. Ее дома больше нет [как и моего, а был ли он вообще, а знала ли я его?], и выходить за пределы ТАРДИС ей нельзя. Парадокс сдерживается только внутри ее стен, еще лучше - в центре вортекса, где мы и держимся уже какое-то время, возвращаемся туда раз за разом как на постоянное место стоянки. Время от времени я путешествую в разные эпохи, пытаясь распутать этот безумный клубок изменений самостоятельно, без участия Мастера, и ничего не выходит. Он нужен мне, и это чувство тоски, отчаяния и ненависти худшее, что я когда-либо чувствовал.
Из того, что я вообще помню.

Монастырский колокол настигает меня на полпути к комнате Яз - прошибает неверием, верой, уверенностью. Лампы мигают, будто не уверены, стоит ли переходить в режим тревоги, вся ТАРДИС, кажется, содрогается. Это очень плохо, это хуже, чем я мог бы себе представить; я срываюсь с места, сворачиваю в сторону консольной, едва не впечатавшись в стену, бегу со всех ног. Что-то происходит, что-то очень, очень плохое, я не знаю, как Мастер умудрился подобраться к ней через все уровни защиты, ах да, он же гений, мы же всегда играли на равных, что бы ни происходило. При всем этом, при всех исходных данных, при моем знании, что рано или поздно это случится, нападение на ТАРДИС все равно застает меня почему-то врасплох - неужели надеялась, что он всерьез решит принять помощь? - я влетаю в комнату и вижу его, под консолью, с закатанными рукавами, лезет руками в... в...
ТАРДИС воет от боли, от напряжения, это слишком жестоко, неправильно, ужасно. Колокол бьет так сильно, что это похоже на биение единственного, но гигантского, сердца. Медлить больше нельзя.
И я не медлю: Мастер так погружен в свое дело, во всех смыслах, что вообще не слышит реальность. И она возвращается к нему ударом молотка для консоли по затылку.

хуже блэков могут быть только блэки. это усвоено медой раз и на всю жизнь, смотря, как копна смоляных волос, и их обладательница скрывается за портретом, что охраняет вход в факультетскую гостиную, растягивая на губах эту отвратительную [блядскую] заговорщическую улыбку, бросая непременно, что ей, андромеде, знать о планах старшей сестры — совсем не обязательно. пожалуй, из всего, что говорит сестрица, в тот момент, — это нервирует больше всего, не потому что в словах сквозит непривычное, для юной блэк, детям не положено играть в такие игры, совершенно не прикрытое витиеватыми фразами, отчетливо различимое в блеске, горящих восторгом, темных глаз, таких схожих с ее собственными. а то, что белла замышляет что-то о чем меда не имеет представления. подобная неизвестность чревата последствиями. убереги моргана от необдуманного.

хуже самих блэков могут быть только отдельные их представители. и если бы меду попросили назвать хотя бы одного из них, она бы поджала свои губы, ведь указывать открыто на кого-то словом и тем более жестом — не пристало благовоспитанной леди, но острый взгляд карих глаз отыщет среди группы слизеринцев старшую сестру.  в последние годы хуже всего беллатрис, их милая белла, что так рьяно доказывает кому-то превосходство чистой крови. порой, кажется, что убеждает саму себя. меда невольно жмет плечами, уже не вступая в спор со старшей сестрой на тему, зачем же уделять столько времени на тех, кого в семье считают не важнее грязи под ногтями, которой там быть не должно. все это напоминает нездоровое помешательство, и ей бы, белле, обратиться к семейному целителю. но, конечно же, меда слишком сильно любит свою жизнь, чтобы сказать подобное сестре. белла только смеется, отвратительно так, высоко, провожая взглядом маглокровку с факультета ворона, что недавече как сегодня по полудню покинул пределы больничного крыла. и никто не докажет, что именно слизеринцы замешаны в том, что паренек там оказался. юная блэк бросает смазанный взгляд на старшекурсников своего факультета и не впервой ежится, будто от пробирающего до костей холода. вот только этим детям не нужны доказательства и, снова, меда слышит в коридорах школы чистокровные ублюдки и слизеринские змеи, как отвратительный ярлык, бирка, которую вешают на всех, кому посчастливилось примерить на себя зеленый с серебром.

хуже всего становится в последние годы, меда с тоской думает о том, что подобрала бы ко всему этому слово невыносимо, и, к ужасу дражайшей тетушки, просто паршиво. пропаганда равенства волшебников британского общества набирает обороты, находя свое отражение во взглядах общественности, что несомненно приводит чистокровное сообщество к волнениям.  сомнительное равенство магического сообщества отдается застарелой болью в ребрах, косыми взглядами с других столов, от которых в пасмурный день — кусок в горло не полезет; нежеланием старейших фамилий ровняться с кем-то, и, тем более, делиться накопленными знаниями; у детей — участившимися перепалками с другими факультетами, откровенным притеснением тех, кто носит цвета великого салазара. и самой блэк кажется, что к концу этого года даже она звереет, тихо скалится на очередную необоснованную придирку, попытку вывести на конфликт, на которые раньше даже не обратила бы внимание. что говорить о тех, кто изначально, с радостью, и каким-то извращенным удовольствием ищет подобных конфликтов.

меда глаза свои темные опускает на ровный почерк на пергаменте. матушка в очередной раз пишет заученные медой строки о том, чтобы не подумывала даже посрамить честь рода, потому что оценки по некоторым предметам — оставляют желать лучшего. а сама девушка думает о том, что честь блэковская — это сродни существу мифическому, что даже в их магическом мире — лишь сказки обывателей, что перебрали старого огденского, поэтому отвечать не спешит, оставляя письмо где-то на середине учебника по трансфигурации, смотря как старшая сестра, перешептываясь со старшекурсниками, снова, исчезает за портретом, ведущим в коридор. отвратительная закономерность последних дней, от которой не спасает даже зачарованный в камине огонь, что весело потрескивает поленьями. от волнения меду знобит, как при простуде, только тут не поможет бодроперцовое.

хуже блэков может быть только злой блэк — это меда знает наверняка. выучила на своем собственном опыте. комкает страницы в открытом учебнике, бросая в спину сестре, чтобы та шла к дракловой матери, потому что это отвратительное — не суйся туда, куда не приглашают, меда. растянутое медовым голоском беллатрис, в котором угрозы больше, чем девушка позволила бы себе надеяться, вызывает тошноту; меда терпеть не может сладкое, наблюдая из под густой челки, как та цепляется пальцами за руку лестрейнджа, что-то шепча и посмеиваясь. а меде под землю провалиться хочется от своей непроходимой глупости. как не могла заметить очевидного.

там, где речи о чистоте крови — не пустой звук. а из кончика палочки вырываются вполне себе не детские проклятия, которые по факту и в школе то не изучают, слишком сложная магия, слишком опасный раздел — всегда можно найти лестрейнджа и не одного. и ей бы хотелось думать, что рабастан настолько удачливый сукин сын, что способен оказаться не в том месте в самый не подходящий момент, вот только упрямые факты, что нашептывает подруге староста барсуков, разносятся по школе слухами, со скоростью выпущенного на поле снитча, а меда мимолетно слушает, нет, конечно же не подслушивает, ей просто посчастливилось оказаться в нужный момент в правильном месте, ощущаете разницу, — говорят за себя. и самой блэк давно уже невдомек, когда они успели так измениться, а эта разница в три паршивых года, становится просто пропастью, на краю которой совершенно не видно другой стороны, глаз знакомых — не видно.

ей бы корпеть над учебниками и думать, как написать промежуточные тесты по трансфигурации. слушать щебетание сокурсниц, в общей гостиной, что так беззастенчиво обсуждают мальчишек или собирают очередные сплетни, — что еще делать когда тебе четырнадцать? а не смотреть с затаенным дыханием на заголовки в ежедневном пророке, сминая плотную бумагу, спешить на первые уроки до полудня, в надежде наконец таки поймать того, кто просто обязан дать ответы хотя бы на часть мучащих ее, последние полгода, вопросов, главный из которых звучит схоже с — во что вы ввязались? просто потому что ей с трудом верится, что без пяти минут вчерашние школьники, и, совершенно точно, не плохие ребята столько лет прятали за масками уродливые лица, что скалятся, когда кто-то страдает. последние полгода страдают многие, а завхоз, меда почти уверена, уже устал оттирать с каменного пола чью-то кровь, что не всегда лилась из расквашенного в пылу мальчишеской драки носа.

— рабастан, — она видит его в большом коридоре, незадолго до полудня, неизменно со своими спутниками, коих негоже на слизерине называть друзьями, в разговоре, единомышленники — еще куда ни шло, отмечая, что глупо было надеяться, что в середине дня сможет выловить его в одиночку, не караулить же у спален, право — дурной тон, ненужные слухи — не иначе. замечая, что ее спешный шаг сменяется неуверенностью, что селится где-то на глубине карих глаз, а доселе запальчивое: вытрясет правду любой ценой, оседает угловатой неуверенностью в движениях. она нервничает, отмечая подобное с какой-то нездоровой веселостью в подсознании. кажется, впервые, за очень долгое время, чувствуя себя совершенно не уютно в компании старых знакомых, коих раньше воспринимала не иначе как старших товарищей, в худшем случае — мимолетных знакомых. — нам нужно поговорить. не мог бы ты уделить мне минуту? пальцы ее тонкие тянут за рукав мантии, цепляются как репень, что подхватила на подол  у кромки запретного леса, где проводили урок ухода за существами с профессором; ловя на себе насмешливые взгляды спутников младшего из лестрейнджей.

андромеда мысленно кривится от формулировки, к которой приходится прибегать — нужно поговорить — отдается в мыслях очередью бессовестно отвергнутых, глупо влюбленных в милое лицо, вбитые с кровоподтеками, и наложенными проклятиями, манеры, и, несомненно, длиннющий список чистокровных фамилий, связанных кровными узами с родом; пожалуй, большим могут похвастаться блэки — это, знаете ли в чести у высшего общества хвастаться у кого фамилий больше; самой меде совершенно не хочется быть среди какого-либо глупого списка, пусть даже номинально, потому что кто-то из компании старшекурсников неправильно понял ее — нужно поговорить. юная блэк плечом худеньким передергивает, ловя на себе взгляды заинтересованные, мысленно отмечая, что отвратительное чувство страха леденит душу, клубясь под ребрами, утробно урча и заставляя дрожать тонкие пальцы, что не перестают мерзнуть, особенно в апрельскую стужу, что гоняет сквозняки по каменным коридорам замка; не признается же себе блэк, что старшекурсники нагоняют на нее этот вполне ощутимый ужас, что дрожью пробивает позвоночник; а противный голосок в голове, до боли похожий на голос старшей сестры, поганенько хихикает, растягивая на разный лад — бо — ишь — ся. своих же боишься